Мне было около 8 лет, и весь класс должны были принимать в пионеры. На 7 ноября принимали отличников и хорошистов. Для них готовили праздник — планировалось позвать ветеранов, дарить цветы, читать стихи. Троечникам и оставшемуся второгоднику хотели по-тихому, скромненько, в классе повязать галстук на шею и отпустить с миром.

Я болела неделю и не выучила клятву. Поэтому в тот день, утром, могло решиться — в какую группу я попаду. Накануне, придя из школы домой, я встала на колени, сложила пальцы щепотью. В то время не было никакой прямой информации о том, как молиться. Но девица я была начитанная, и в советских бодрых книгах, в которых критиковалось всё церковное,  извлекала крупицы знаний. Так вот — перекрестилась, и лбом об пол, да так, чтобы побольнее. На тот момент мне казалось — чем больней, тем Бог быстрее услышит. Исправно мой лоб с громким стуком соприкасался с полом — целых три раза, как должно.
На следующее утро меня не приняли.

Опыт запомнился. Как возможный путь обращения к кому-то в трудности.

Девяностые. Страх. Болезнь мамы. Страх. Ужас. Одиночество. Кругом враги — со слов мамы.

Церковь стала защитой от страха. Но только если точно, до мельчайших деталей, выполняешь обряды. Иначе — колдуны, апокалипсис, чернота, бесовщина. Страшные сны. Ведьмы хотят заполучить мою душу. Пытаюсь перекреститься, изо всех сил пытаюсь поднять руку — не могу, как ватная, не послушная, не моя. А Это все ближе.

Ходила в церковь. Нравилась принадлежность к чему-то недоступному для остальных людей. На Пасху ходила одна, мне было 13 лет. С таким благообразным личиком. Вдохновенным.

Гордыня. Обладание внутри чем-то недоступным для остальных людей. И первые службы в храмах часов с 8 утра до 15-16. Исповедающихся море, долгие проповеди. И шепот — ах тебе плохо в храме – это бесы, бесы.

Обманывала в первую очередь саму себя. Самообман.

Вижу очень многих, да что говорить, всех знакомых, которые ходят в храм. Они остановились в развитии. Пытаются казаться, а не быть. Я очень люблю этих людей, но не могу брать с них пример. Для них главное — отходить в храм каждое воскресенье. Если не ходишь, пытаются на тебя воздействовать манипулятивным образом — рассказами о тех, кто не ходит и как им плохо. Кругом все плохо, мир во зле лежит. Спасение только в церкви. На самом деле я не вижу разницы между людьми вне ограды церкви и в ней. Только те, кто в церкви, более горды и надменны, смотрят на остальных с чувством превосходства — как, может быть, городской житель смотрит на бомжей. С чувством презрения, но как бы никуда не денешься, надо терпеть.

Не хочу врать. Себе в первую очередь. Бог если любит, то поймет. Мне нужно время.
Не хочу лицемерить. Уж достаточно лет ходила в храм и ждала, что что-то откроется. На все вопросы — один ответ:  «Молись, деточка».

Если нет кризисов веры, то нет и самой веры. Вера должна расти. Я уже выросла из одежды новоначального, но еще не пришла к сердечной вере.

Знания есть. Антония Сурожского читала раньше.  Его книгу с дарственной надписью нам подарил священник, который и венчал нас. Читала с благоговением. Читала вслух мужу, читала своему зачатому ребенку. Сейчас этому ребенку 10 лет. И он ненавидит воскресную школу, потому что там преподает суперзамечательный театральный режиссер и педагог, поэт и сценарист. Он ставит спектакли в филармонии с участием наших детей. У него такие чудесные морализаторские истории вкупе со странными педагогическими методами, что я одобряю стремления моих детей не посещать эту школу.

Я взяла тайм-аут, чтобы прислушаться к себе и понять, что же я чувствую и хочу. Ведь я не копирка какого-либо святого, не клон и не робот.

Мне дана свобода выбора,  и я хочу ею воспользоваться. Поверить в себя хочу, несмотря на утверждения, что и мысли у нас подвержены бесовскому воздействию, что лучше руководствоваться святоотеческой литературой. На голову кокошник, глаза в пол, юбку еще ниже.

Мне нужен период тишины, чтобы на меня не давили, чтобы в меня верили. Это ведь так важно.