В Клин к родственникам мы ездили редко. И прабабушка Ульяна была очень рада нас видеть. Она доставала из серванта праздничные фарфоровые чашки с красными цветами и мы с мамой, наслаждаясь ее заботой, прихлебывали горячий чай «по-настоящему» — из блюдечка. Заскучав, я выбегала из-за стола, пряталась за шкаф или за дверь и дразнила бабушку из укрытия: «Бога нет!» Она была верующая, мне это казалось необычным и достойным «особого внимания». Прабабушка по-старчески охала: «Ну что же ты Катинка, говоришь-то!», пыталась поймать меня, загородить мое богохульство. А я увертывалась от нее, смеялась и продолжала свое занятие. Вот такая была забава.

Когда лет в шесть я спросила у родителей о происхождении мира, меня отвели в музей Дарвина. Но упомянули и другую — «мифическую» теорию. Она была не так логична, но помнится, понравилась больше. К моему удивлению мне разрешили выбрать любую версию, потому что: «ни одну из них ученые пока не доказали».

На вопрос есть ли Бог, мне ответили, что это каждый для себя решает сам. Помню, я была дома у бабушки, они с дедушкой сидели на диване. Я стояла совсем рядышком, перед журнальным столиком и принимала вселенское решение. Мне как-то сразу показалось, что возможность существования кого-то вездесущего и всеобъемлющего более вероятна, нежели ее отсутствие. И тогда я ответила утвердительно. С тех пор никогда более в жизни к этому вопросу я не возвращалась. А после осмотра облезлых чучел в музее Дарвина я заподозрила, что мир создал тоже этот Он, а вовсе не Эволюция или «мифический бог из мифической теории».

Родители мои люди ученые. Нельзя сказать, что неверующие, но невоцерковленные. Когда моя прабабушка умирала, мне было лет восемь. Она кому-то из многочисленных внуков и правнуков оставила в наследство гараж, кому-то дом, а мне крестик и просила «Катинку покрестить». Мама успокоила ее на смертном одре, сказала что все сделали, и прабабушка мирно отошла. Но в действительности, мама смущалась пойти в храм, не знала как лучше подступиться и крещение мое забросила. Потому, что «надо, чтобы человек сам осознанно сделал выбор и навязывать ему религию не этично».

Прошел год после смерти прабабушки и в класс к моей кузине пришел священник. В начале 90-х в школу мог придти представитель любого учения, но, видно по молитвам усопшей прабабушки, батюшка оказался православным. После урока, он пригласил всех к нему в храм св.ап.Петра и Павла на службу и предложил покрестить желающих. Ради такого удобного случая, вспомнив обещание прабабушке, в ясеневский храм привезли с другого конца Москвы и меня. Перед крещением мама очень суетилась и переживала, что я откажусь надевать необходимый для посещения храма платочек, но я согласилась на удивление быстро и в свою очередь сразила ее риторическим вопросом: «Ведь если меня покрестят – мне надо будет верить?»

На этом мероприятии официальное общение с Церковью прекратилось для меня на долгие годы. Как звали того батюшку я не знаю, но храм этот я потом узнала — это было подворье Оптиной Пустыни. Мое духовное воспитание было оставлено на самотёк. Крестной мне стала кузина, которую покрестили раньше меня на неделю. Так что передавать свой духовный опыт мне она никак не могла, из-за полного его отсутствия. В последствии «крестными» для меня становились близкие мне люди: художница Ксения Марченко, потом матушка Мария Батова. Последней доброй наставницей мне стала монахиня Мария. За них и за всех кто принял участие в моем воцерковлении я и молюсь теперь как за крестных. Но это сейчас, а тогда объяснять мне что к чему было некому. Даже крестик я не носила и не помню как выглядел тот прабабушкин доставшийся в наследство.

Лет в десять я попробовала молиться. Как это делать я не знала, но мне очень хотелось общения с тем неведомым мне Богом во имя которого меня покрестили. Зимой, мы поехали на дачу к маминой знакомой кататься на лыжах и я сильно заболела. Лежа в постели я стучала по деревянной спинке кровати, чтобы выздороветь. Откуда взялась такая идея? Была абсолютная уверенность, что если я этого на ночь не сделаю, то с близкими что-то случится и я тоже погибну. Как будто такими действиями я кого-то задабривала. И чем больше раз я постучу по дереву – тем будет лучше. Скоро я поняла, что это путь тупиковый и усилием воли, сквозь страх «возмездия за отступничество» заставила себя прекратить. Сколько это продолжалось не могу сказать, полгода может быть.

Потом я попыталась говорить с Ним своими словами. У меня получалось несколько панибратски, на «ты». Примерно так: «Что тебе стоит помоги мне, пусть мама не болеет, пусть бабушка не умрет, пусть не будет войны, ты же мне друг». Но молиться так было отчего-то страшно. Меня смущало, что в этих просьбах были лукавство и главное лесть. Очевидно и этот путь общения с Богом был не верным. Но придумать какую-нибудь альтернативу я не могла. Поэтому все-таки не пропускала ни одного вечера – пыталась хоть как-нибудь пару слов Ему сказать. Я действительно размышляла о Нем и мне очень хотелось диалога. Кто-то меня научил креститься и я внесла этот элемент в свое «вечернее правило». Чтобы никто не уличил меня в мракобесии я совершала свой ежедневный обряд под одеялом.

Прошло года два. Однажды над кроватью у меня появилась крошечная иконочка св.вмч.Екатерины. Наверное, кто-то из взрослых приходил в гости и подарил ее мне. Примерно в это время к нам в школу приходили протестанты (разумеется учить английскому языку). Они подарили мне гуманитарную ветчину и Библию. На уроке молодые американцы пели нам сладкие песни, а я все равно знала, что вера у них не правильная. Хотя кое-что из их «проповеди» врезалось мне в память надолго. На одном из занятий протестанты сказали: «Зачем нужны эти ваши святые если можно обращаться непосредственно к Богу, ко Христу?» У меня и раньше-то не получалось молиться перед образом не знакомой мне св.Екатерины, а после этих слов я и вовсе смутилась. К сотворению мира и конкретно созданию меня св.Екатерина не имела никакого отношения, чем же она может мне помочь? О чем ее просить? Лучше и правда говорить сразу с Богом, напрямую! Что я и продолжала делать, гордясь своим знакомством. Снимать иконочку своей святой покровительницы я не стала, но она много лет провисела за занавеской и некоторое время даже служила подставкой для, появившейся позже, иконочки Христа.

Моя соседка ходила в воскресную школу. Я это слышала от мамы. Еще я знала, что существует специальная книга с настоящими молитвами Богу. Мне было лет двенадцать и я у просвещенной подружки эту чудо-книгу под большим секретом выпросила. Внимательно изучила ее содержание, пока мама была на работе. Но ни слова не поняла и в скором времени вернула назад, тщательно скрывая от всех свои «духовные искания». Подаренную протестантами Библию я боялась брать, ибо она лежала на виду в гостиной и меня могли уличить в нездоровом интересе. Новый Завет отдельным томиком стоял на той же полке, и был менее заметен, но я не знала, что он мог бы мне пригодиться.

Способностей к учению у меня никогда не было. В восьмом классе (мне было лет тринадцать) я стала прогуливать уроки. Бродить по старым замоскворецким улочкам было гораздо интереснее, чем сидеть за партой, тем более город свой я очень люблю. Но зимой особенно не погуляешь — холодно. И я пошла в Донской монастырь, надеясь там погреться. Нельзя же вернуться домой раньше времени. Я гуляла по монастырскому кладбищу, разглядывала надгробия, фотографировала их. Особенно меня трогали надписи вроде: «Добрый человек, ты меня не знаешь, наверно, ты живешь через несколько столетий после моей смерти, но прошу, проходя мимо этого могильного креста, помяни р. Б. имярек…» Бывало на камнях писали молитвы и я их читала. А когда мне становилось холодно – шла в храм. Там было тепло и меня никто не выгонял.

Обычно так совпадало, что когда я окончательно замерзала и приходила в греться – начиналась Литургия. Впечатлений от первых служб у меня два. Первое. Я чувствовала, что в этом храме собрались такие же как я и они тоже знакомы Богом, которого и я знаю. Возможность перекреститься при всех и не оказаться в центре удивленного внимания доставляла мне неописуемую радость. И второе впечатление. Когда прихожане начинали петь хором «Верую» или «Отче наш», а некоторые при этом стояли покачиваясь на коленях, я отчетливо понимала, что все эти люди абсолютно сумасшедшие. Безумные фанатики. И мне среди них, конечно, не место.

Но я продолжала приходить, меня притягивала наша общая с этими людьми тайна. Я убедила себя, что даже если все они больные на голову (что было очевидно), все равно в храме очень красиво поют и вкусно пахнет. Ведь кто-то платит деньги за билеты в театр, а я могу ходить сюда бесплатно. Службу я не понимала, к кресту не подходила, просто стояла и рассматривал все вокруг. Когда мне надоедало, я уходила. Но обычно все-таки оставалась до конца службы. А конец в моем понимании был, когда диакон повязывал крест накрест орарь. Я зорко за этим следила. Со временем стала подходить ближе к иконе Спасителя и молилась Богу, как делала это дома перед сном. Очертания моего Неведомого Бога как-то безболезненно слились в сознании с образом Христа. Однажды я набралась смелости и даже решила подойти приложиться к иконе. Я проследила как это делали другие, со знанием дела подошла, но задела висящую сверху лампаду и масло вылилось мне на голову. Пришлось с позором ретироваться.

Бедные церковные бабушки были от меня в ужасе. Они как не старались не могли понять какого я пола и за что меня надо ругать: за шапку или за юбку. Мне было четырнадцать лет, и в каком только виде не приходила в храм! В рваных джинсах, с безумными прическами, и пьяная, а как-то пришла в монастырь с гитарой. Но я не обращала ни на кого внимания, я была в упоении моим Богом наконец обретенным. Он не мог меня не принять или выгнать, я же сама шла к нему! Какая разница как я выгляжу, ведь Он все равно видит меня насквозь. Я стала ходить не только в Донской монастырь, но и в другие храмы, бывало, что по нескольку раз на дню. То есть заходила почти всегда если проходила мимо. Службу я не знала и не особенно на нее стремилась. Меня восхищала именно постоянная возможность в любой нужде придти за помощью к Богу. Он невидимо присутствовал в любом храме, в который я заходила и этот был тот самый Бог, которого я так давно знала. Мне очень нравилось это.

В это время я попала и в церковную лавку. А там было для меня раздолье! Столько книг и все о том, что меня так живо интересовало. Я копила деньги и скупала все подряд. Меня очень интересовал незнакомый мне сакральный быт верующего человека. Это было невероятно увлекательно. Я читала брошюры запоем. Прочитанные книги прятала под матрас. Одной из первых «толстых» книг мне где-то попался труд о.Александра Меня «О молитве». Больше его книг я почему-то не осилила, но та первая поразила меня. Под впечатлением, я даже купила себе молитвослов и Евангелие, записала на чистые листки обложки молитвы из книги о.Александра. Но разговаривать с Богом по бумажке я все равно не смогла и продолжала по вечерам молиться своими словами.

Обо всем этом конечно никто не знал. Я умело шифровалась от родителей. Пожалуй и из моих друзей никто не мог и догадываться о моих странностях. Тем более я вслед за просвещенной общественностью занималась йогой, читала книги по буддистской философии, очень увлеклась психологией. И вообще вела самый бесшабашный образ жизни. Любопытно, что быть буддистом – это значило быть чуть не просветленным гуру, понимающим толк в добре и зле. А быть православным казалось архаично, узко и просто не прилично для думающего интеллигентного человека.

Летом после девятого класса мне исполнилось пятнадцать лет и друзья пригласили меня на Соловки. Собственно, мы туда поехали пить водку. Пьется там, как известно, хорошо — микроклимат. Одурев окончательно от свежего воздуха и пьянства, я отбилась от компании, и временно присоединилась к не менее развеселой группе реставраторов. Они подкупили меня обещанием отвезти на закрытый остров Анзер. В ожидании оформления каких-то документов мы остались жить в монастыре. Ночевать в келье братского корпуса было очень страшно. На стенах просвечивались надписи, сделанные заключенными в тридцатые годы, в металлическую дверь была врезана кормушка, на окнах стояли решетки, затхлый сырой запах и полная темнота ночью. Для света мы покупали церковные свечки, что только добавляло лагерной «романтики».

Днем мы помогали ремонтировать мостовую перед входом в кремль, а ночью рассказывали друг другу страшные соловецкие истории. Как-то раз когда все уже уснули, а мне все еще продолжали мерещиться лагерные пытки, я пошла на улицу. Взошла луна или тогда были белые ночи – не помню, но на воздухе было светлее и дружелюбнее чем в нашей мрачной келье. Я бродила по пустому монастырю и зашла в Преображенский собор. Он был открыт, тогда внутри еще не было иконостаса, не было и престола. Только свежевыкрашенные белые стены, кафельный пол в шашечку и огромный образ Нерукотворного Спаса в куполе. Я села «по-турецки» на полу в центре храма и прислушалась.

Никогда я не слышала такой тишины, как там, на Соловках. В храме было светло. Не помню почему, наверное, лунный свет отражался от белых стен или, может быть, солнышко вставало уже. У меня с собой был молитвослов в тонком переплете. Я открыла его и стала читать вслух, сидя в центре храма. Первый раз я читала эти молитвы и начинала понимать о чем они. Собор сохранил замечательную акустику и я слышала свой голос. Как будто я говорила не одна, будто кто-то вторил мне. Сколько я там просидела — не помню, но кажется долго. В келью я возвращалась утром. Немногочисленные монахи, подвизавшиеся тогда в обители, шли на полуночницу, и мне захотелось пойти с ними. Первый раз, я осознанно пошла на службу.

В Москве я рассказала о своей соловецкой жизни и мне предложили съездить в Оптину Пустынь. Будто бы там есть один монах, которому что-то рассказывали обо мне и он даже приглашал меня в гости. Не долго думая, я поехала. В монастыре как раз закончилась Литургия и монахи выходили из Владимирского храма, когда подъехал мой автобус. Никогда раньше со священниками я не разговаривала, а тем более с такими важными в мантиях и клобуках. С трудом набралась храбрости, подошла к первому попавшемуся и спросила нужного мне отца. Спрашивать «отца» было не удобно, но в чужой монастырь, как известно со своим уставом не ходят, пришлось. А нужный мне отец, как выяснилось, шел мимо. Я представилась, сказала, что по его приглашению приехала на недельку-две пожить. Батюшка отвел меня в какую-то комнату, распорядился, чтобы меня напоили чаем, а сам пошел в трапезную за едой.

Там и началось мое воцерковление. Мне было лет шестнадцать. Много чад со своими знакомыми приезжали летом к батюшке. Днем между службами мы все сидели за чаем и разговаривали друг с другом или слушали батюшку, если он мог быть с нами. Вечером, если была возможность, батюшка бродил со мной по монастырскому двору и отвечал на мои бесконечные вопросы о вере, о Церкви, о Боге, о молитве. Я расспрашивала как он поверил в Бога, зачем стал монахом, почему православным. На службы я почти не ходила. Мне было очень трудно на них стоять. Особенно на Литургии. Когда пели «Верую» мне почти всегда становилось плохо, в груди все с невыносимой болью сжималось, было трудно дышать, кровь отливала от головы и я падала в обморок. Поэтому, я больше гуляла по лесу вокруг Оптины или сидела на лавочке внутри монастыря, читала батюшкины книги.

В свой первый приезд я не исповедовалась и не причащалась. Моим основным занятием в Оптине было изучение этих странных людей – монахов. Чем они живут и что думают. Часто успешные в миру они его оставили, изменили даже имя и начали другую жизнь, посвятив ее Богу. Своей твердостью в отречении от мира они свидетельствовали передо мной истинность православия. За их поступок, я поверила им. Иначе и быть не может, разве кто-нибудь отрекся бы от всего, что имел, ради абстрактного, не известного ему лично Бога? А если истина в православии, то пришлось согласиться, что и путь к Богу, который предлагает Православная Церковь верен. Хотя до Оптины церковные таинства казались мне приятным дополнением к «Богу в моей душе», а вовсе не путём к Нему.

Уехала я из Оптины в некотором замешательстве, с кипой литературы и приглашением приезжать еще. Но первое время я выбиралась редко. Мои родители очень волновались, зачем я опять так далеко еду, тем более была там год назад и все уже видела. Не лучше ли поехать на море отдохнуть? А меня тянуло к моим удивительным монахам. Это был какой-то совершенно другой мир. Так не похожий на мою обычную жизнь. И он мне нравился. Эти монахи жили в иной плоскости, дерзко меняли привычные ценности, расставляли свои приоритеты по жизни. Оптина начинала мне сниться и я ехала снова, вырвав недельку из будничной жизни.

На третий раз я исповедовалась. В соседней комнате томилась на исповедь целая очередь чад, но батюшка просил меня не торопиться. И мы разговаривали, наверное, часа два. Подробно разобрали всю мою жизнь и пришли к неутешительному выводу, что, не исправив ее, причащаться мне нельзя. Я старалась ездить в Оптину чаще. Как-то само собой вышло, что батюшка стал мне духовным отцом и духовником. В монастыре я старалась ходить на все службы. А чтобы на Литургии не падала на пол – монахи мне подарили крохотный стульчик и я на нем в храме сидела, если мне становилось плохо. Я часто исповедовалась. Читала покаянные каноны — это была моя епитимья. Но до причастия меня не допускали.

Так прошло несколько лет. Накануне праздников перед причастием все батюшкины чада постились, читали вместе правило. Я была как будто тоже со всеми, но они были одного духа, а я много тщеславилась своим давним «знакомством с Богом», но в самом главном оказалась по своей же воле с оглашенными за дверью.

Первый раз я причащалась в Великий Четверг. Это был первый сознательный пост, страстная неделя и первая моя Пасха со Христом. Теперь уж не бывает со мной того покаянного чувства, того ожидания и жажды единения с Богом. И той радости о встрече с Ним!

Литургия – это тайна. Поэтому подробнее описывать свои переживания я не стану. Верные знают о чем я говорю, а оглашенные не поймут, как не рассказывай, пока сами не вкусят.

Слава Богу за всё!

Екатерина Степанова

Источник: Православие и мир