Наринэ Абгарян: «Частица меня осталась в детстве»

Есть одна современная писательница, имя которой вызывает на лице у людей радостную улыбку: Наринэ Абгарян. Скажешь «Наринэ» — и сразу на душе становится светло и радостно. Наринэ пишет о той культуре и о времени, в которых есть все, что нам не хватает: уверенность в завтрашнем дне, беззаботное счастье, твердая рука соседа, большая надежная семья, которая всегда рядом, безусловная любовь родных и другое, для многих оставшееся в прошлом.

Для меня в Наринэ живут две писательницы: одна — беззаботная и веселая автор «Манюни», которой с восторгом зачитываются и те, у кого тоже было советское детство, и современные подростки, и печальный, мудрый автор «С неба упали три яблока», «Люди, которые всегда со мной» и «Зулали», рассказов о любви и смерти, о войне и боли потерь. Поэтому и интервью у нас получилось о счастье и о горе.

— От ваших книг остается твердое ощущение, что ваше детство было счастливым. Каков рецепт счастливого детства, что его составляет?

— В моем случае это был маленький провинциальный городок. Это была многодетная семья, где родителям не всегда хватало времени и терпения, — нас постоянно надо было или строить, или воспитывать, поэтому мы очень часто были предоставлены сами себе, и за нас никто не боялся — ведь городок маленький, и все друг друга знают. Сейчас у детей такого детства, которое было у нас, к сожалению, нет. Я со знанием дела говорю «к сожалению», потому что когда я встречаюсь со школьниками и спрашиваю их о том, какое бы детство вы выбрали — такое, какое у нас было в «Манюне», или ваше теперешнее, — они говорят: «Нет, нам хочется в «Манюню». Я спрашиваю: «А как же компьютер? «Мы поживем без компьютера».

Чего именно им не хватает?

Наверное, пространства. И потом, может, действительно все эти гаджеты отрывают их от настоящей жизни.

Но ваш сын уже, наверное, рос по-другому?

Конечно, да. Более того, когда он прочитал «Манюню», он сказал: «Мама, за что же вы нас вообще ругаете? Как вы смеете нас за что-то ругать?». Честно скажу: если бы у меня были такие дети, как мы, я бы, наверное, повесилась. Но наши родители как-то нас тянули…

Возвращаясь к вашему вопросу о рецепте счастливого детства — наверное, это свобода и бесконечная любовь родных. И еще один мамин рецепт, который я очень ценю, я сама его переняла и считаю, что это очень правильно. Мама считает, что когда ребенок просыпается в выходной день, нельзя его торопить. Обычно ему говорят: встань, почисти зубы, позавтракай, займись чем-нибудь. А мама всегда говорила: «Не торопи ребенка, пусть он побудет сам с собой». Это именно то время, когда он формируется как личность, когда он познает мир. Он наблюдает комнату, в которой живет, но в обычное время ее не замечает. Я помню корешки книг на полках, которые я именно в такие минуты изучала. Все эти книжки я потом прочитала, потому что сначала ты просто ее разглядываешь, а потом рука тянется к ней, и ты берешь эту книжку и читаешь.

Очень важный и, как мне кажется, немного необычный для современного мира компонент в ваших книгах — это сближение двух семей до настоящего родства, когда дружат и дети, и взрослые. Сейчас не самое частое явление, когда люди так входят друг другу в жизнь и впускают других в свою.  

Да, и, кроме того, мне кажется, большую роль в нашей жизни играли бабушки. Тогда у бабушек, наверное, было время для внуков. Сейчас даже у бабушек его нет. Поэтому современные дети лишены тех замечательных сказок, которые нам они рассказывали, тех смешных ситуаций, в которые мы попадали в том числе благодаря тому, что шли наперекор им. Мне бы было скучно, если бы я была сейчас подростком.

Подростком в современной Москве или в современном Берде?

А теперь везде так.

То есть та среда в Берде не сохранилась?

Может, дети до первого класса еще бегают во дворе, но тех игр, в которые мы играли, уже нет. У всех гаджеты, все сидят в интернете. Дети сейчас везде одинаковые. У нас было шебутное, очень взрывоопасное детство. Мы знали, что надо делать с карбидом, как поджигать бесхозную покрышку, как спрятаться на чердаке, чтобы тебя не нашли. У всех мальчиков карманы были набиты головастиками… Экстремальные ситуации, через которые мы проходили, были естественной средой обитания для детей в нашем городе. Все как-то выживали.

Мне кажется, что одним из важнейших компонентов счастливого детства является любовь, та, которая была между вашими родителями. Когда между мамой и папой нет мира, у ребенка нет ощущения безопасности. Я права или нет?

У нас была типичная итальянская семейка: страсти, выяснения отношений… Мама у меня городская девушка, очень красивая, интересовалась театрами и музеями. Папа родился в Берде, никогда не предполагал оттуда уезжать и после института, естественно, вернулся в родной город. На этой почве у них постоянно случались стычки. Маме было скучно в провинциальном городке, она мечтала о большем. Папа ее откровенно не понимал. Но мы к этому относились с пониманием. Для нас не было трагедией то, что мама с папой поссорились, все это воспринималось как игра, смешное приключение.

Может быть, потому, что вы внутренне понимали, что это рябь на воде, а глобально ничего не изменится, семья не развалится после очередной ссоры, не было ощущения, что она балансирует на грани.

Нет, такого ощущения точно не было. Более того — мы всегда были абсолютно уверены, что мама с папой любят друг друга и нас любят.

Был ли какой-то момент, когда вы поняли, что детство закончилось?

Я не уверена, что оно у меня закончилось даже со школой, потому что я немного инфантильный человек, и всю жизнь живу со своим немножко детским представлением о мире, о дружбе, о родстве…

В 10 лет я потеряла бабушку — это была моя самая первая тяжелая потеря. Наверное, в такие моменты ты понимаешь, что вырос, но все равно частично остаешься в этом детстве. Потом ты учишься в школе, оканчиваешь ее, поступаешь в институт. Здесь детство даже формально закончилось. Но оно все равно живет внутри тебя. Потом случается война, случается землетрясение, и ты взрослеешь. У тебя рождается ребенок. Ты живешь в другой стране, ты работаешь в одном месте, в другом месте, начинаешь писать книги. И все-таки частичка тебя так и пребывает в этом детстве. Мне вообще кажется, что я из той породы людей, которые живут с ощущением того, что они не выросли. Может, это попытка задержаться в том времени, когда все было хорошо.

Какой-то кусочек счастья, защищенности внутри вас, на который можно опираться в самые тяжелые моменты?

Да, и может быть, здесь срабатывает инстинкт самосохранения.

«После войны бабушки одна за другой ушли»

Давайте поговорим про образ бабушки в вашей книге, про Ба. По сути, эта героиня — жесткий человек с авторитарным характером и тяжелой рукой. И, тем не менее, вы пишете о ней с огромной любовью, нет ощущения, что она как-то вас травмировала, хотя современные психологи наверняка были бы в ужасе.

Классическая кавказская бабушка — не имеет значения, какой она национальности, — именно такая. Она взрывная, авторитетная, она может быть деспотичной. При всей своей любви она атаман, предводитель семьи, рода, человек, к которому все прислушиваются. Поэтому Ба — не исключение из правил, это обычная, совершенно нормальная армянская, еврейская, грузинская бабушка. Они могут не очень церемониться с детьми, при этом любя их безусловно. Бабушка может сказать: «Это тебя не касается», или: «Ты до этого не дорос», и это нормально воспринимается. Но они были женщины-боги, к ним все прислушивались. И на первом месте всегда именно она, а не дедушка. И они этим очень умело пользовались. Ба — классическая бердская бабушка. В ней нет ничего такого, чего не было бы в других наших бабушках.

Но удивительно, что она при этом не ломает психику. Как объяснить этот феномен?

Нам было прекрасно с ней в детстве. Мне кажется, секрет все-таки в безусловной любви, которую она испытывает к тебе, а ты к ней. И что бы бабушка ни делала, как бы она ни пыталась тебя воспитать, все равно это было не главным. Наверное, воспринималось как игра.

В глобальном плане было понимание, что, случись что-то серьезное, она встанет за тебя стеной?

Да, абсолютно точно. Эта уверенность, чувство плеча, ощущение твердой почвы под ногами были всегда. Что бы там ни говорила бабушка, что бы ни творили родители, что бы ни случалось у соседей — это все преходящее. Это было у нас чуть ли не с пеленок.

То же давали нам наши большие семьи. У меня три сестры и один брат, и я знаю, что я не одна. Случись что-то — я могу с ними поговорить, посоветоваться, они меня поддержат. Это люди, которые со мной одной крови. Мы выросли вместе, знаем друг друга лучше, чем кто-либо другой.

К сожалению, у наших детей этого ощущения нет — каждый из них сам по себе. Я с детства моего сына выбирала ему друзей. Приглядывалась: вот этот мальчик хороший, с этим он бы, наверное, смог всю жизнь дружить, с этой девочкой он бы мог общаться. Говорила ему: «Эмиль, смотри, какой Петя замечательный мальчик, какой Вова хороший». Как будто программировала, выбирала своему ребенку тех братьев, сестер, которых я ему не дала. Сейчас у него замечательные друзья, и меня это очень радует, потому что я понимаю, что это люди, которые друг друга будут всю жизнь поддерживать. Но семейного многодетного счастья у них, к сожалению, не случилось.

Я правильно понимаю, что кавказская бабушка — часто женщина одинокая?

Нет. В кавказской культуре бабушка вообще не может быть одинокой, разве только если она вдова. Семьи были очень крепкие. Это сейчас, в XXI веке, можно развестись, не думая о том, что скажут люди, как себя будут ощущать дети, — раньше это было сильным сдерживающим моментом. Ответственность перед детьми и внуками держала людей, которые, может, и устали друг от друга. Поэтому разведенный дедушка или бабушка — такого в нашей жизни просто не могло быть, это было не принято.

То есть образ одинокой кавказской бабушки — это просто потому что женщины живут, как правило, сильно дольше мужчин?

Да.

И, наверное, после войн многие женщины оставались без мужей.

С войнами такая ситуация — я этого не знала, пока сама не увидела своими глазами: война забирает мужчин, а женщины во время войны мобилизуются, тянут семью на себе, а когда активная фаза войны закончилась, сыновья вернулись с войны, на улице перестали стрелять, когда стало ясно, что невестки справляются, что дети ходят в школу и все нормально, — это поколение женщин заболело тяжелейшими заболеваниями, и практически все одна за другой ушли, все наши бабушки. Я открыла это для себя, когда в очередной раз поехала в Берд, чтобы собрать истории для моей книги. Бабушек не осталось, остались дедушки. После войны была чудовищная кривая онкологических заболеваний и тяжелейших психических заболеваний.

Именно после, не во время?

Да. И я открыла для себя удивительную вещь. Историю, естественно, делают мужчины. Но все истории, которые есть в книгах, передаются исключительно женщинами, потому что мужчины не умеют рассказывать. Когда ты приходишь к дедушке и говоришь: «Расскажи, как было», он о том, что случилось, рассказывает в трех-пяти предложениях. А женщина помнит обычаи, у кого когда корова сдохла, кто во что оделся, кто куда пошел. То есть вкус, запах, цвет, колорит — все это передается женщинами. И когда мне нужны были именно такие истории, я обнаружила, что бабушек не осталось. Более того, любая стрессовая для общества ситуация приводит к тому, что через какое-то время резко уходят женщины. Они в эпицентре ситуации, они мобилизуются, они очень сильные. Но как только отпускает, их скашивает, потому что женщина эмоциональное существо, у нее этот стресс выходит таким образом.

«Эта беда может прийти в любой дом»

Сколько вам было лет, когда началась война?

Она разгоралась постепенно — сначала были погромы, беженцы и прочее, и это началось, когда мне было 15-16 лет. А когда начали бомбить наши дома и война пришла в Берд, мне было 18 лет, это был 1990 год.

Все-таки краешком детства вы застали это время.

Мне повезло, у меня детство было без войны. А, например, моей младшей сестре Сонечке было 10 лет, когда начали бомбить Берд. Я тогда училась в институте в Ереване, а они оставались дома. Однажды бомба угодила во двор нашего дома, а сестры спали. Взрыв был такой чудовищной силы, что мало того, что выбило стекла и посекло шторы и все, что было в комнате, — сестер швырнуло на пол. И они после этого очень долго — месяц-полтора — просто не спали. Я не представляю, как человек может так долго не спать… Через это прошел десятилетний ребенок, и потом он с этим должен был жить и сам справляться, потому что не было специалистов, которые выводят из этой стрессовой ситуации, каждый человек остается один на один со своей болью, своим страхом, в том числе и дети.

Как ваша сестра и вы прошли через это?

Тяжело. По-разному. У Сони чудовищная аэрофобия. Даже сегодня, когда у нее какие-то выставки, она не может на них присутствовать, потому что боится летать. У нее боязнь открытых пространств — агорафобия. У меня с возрастом прогрессирует, наоборот, клаустрофобия, это тоже последствия страхов, связанных с войной. Поначалу во время бомбежек все бежали в бомбоубежище, потом надоело… Мы знали, что самое безопасное помещение в квартире — это прихожая. Мы приблизительно понимали, где нужно сидеть, чтобы на тебя не свалилась люстра. Нужно завесить те двери, которые с витражами, пледами, чтобы, если взрыв, тебя не посекло стеклами. И мы четко знали, что самое безопасное место — это дверные проемы. И еще что желательно набрать ванну воды, потому что война, всякое может быть, чтобы хотя бы вода была в доме. Это те вещи, которые не должны знать 10-15-летние дети. А мои сестры и я все это знали. И с этим ты потом живешь всю жизнь.

Что мы с вами можем сделать, чтобы этого не было в жизни наших детей, как вы считаете?

Если бы я знала! Для меня это тяжелейший вопрос, потому что я не нахожу на него ответа. Меня очень гнетет, когда я наблюдаю, что происходит в мире. Сейчас тяжелейшая ситуация в Сирии, и беженцы, которые есть в том числе в Армении, — это люди, у которых была своя жизнь, а их вырвали из обычной родной среды, лишили того, чего они всю жизнь добивались, и они оказались никем. Беспомощные, выкинутые на берег, как те киты, которые выбрасываются и умирают. И у меня нет уверенности в том, что завтра этого не будет, не дай Бог, с нашими детьми. Сейчас в мире такая ситуация, что мало в какой стране можно сказать, что все спокойно. Нарушилось какое-то равновесие. Меня это просто убивает. Я не знаю, что нужно сделать, чтобы это изменить. Мне кажется, что мы живем во времена чудовищного мирового административного кризиса: какое-то количество стран решило, что они что-то знают о миропорядке, хотя на самом деле они ничего не знают, единственное, что они делают, — это разрушают будущее наших детей.

Очень тяжело жить с ощущением того, что завтра эта беда может прийти в любой дом. И у меня нет рецепта того, как этому противостоять. Я, допустим, могу помогать по возможности, я попечитель благотворительного фонда «Созидание», я пишу книжки, которые, мне кажется, немножко дарят надежду, но у меня нет ощущения, что это что-то меняет в глобальном плане даже в рамках одной страны, одного города, поворачивает наше будущее к лучшему. Поэтому я сейчас чудовищно растеряна. Конечно, есть надежда, но иллюзий нет. Тем не менее, сидеть сложа руки и ждать того момента, когда в тебя угодит кирпич, тоже нельзя.

«Приходится оправдываться, что ты занимаешься правильным делом»

Расскажите, что вы делаете для фонда «Созидание», как ему помогаете.

Я стала попечителем два года назад, до этого просто периодически помогала. Я очень люблю фонд и доверяю ему, потому что знаю, как он организован изнутри, как работает. Например, в уставе любого фонда написано, что часть собранных денег они имеют право пускать на свои расходы — зарплату сотрудников, аренду помещения, — но в «Созидании» такого нет: зарплату, мероприятия, расходные материалы, коммунальные услуги и прочее оплачивают попечители. Поэтому когда люди перечисляют деньги на счет фонда, эти деньги идут на конкретные программы, а не на расходы фонда.

Фонд у нас небольшой, и люди в нем работают потрясающие, которые выкладываются на все сто. Директора Лену Смирнову я просто обожаю и восхищаюсь ей, потому что я не представляю, как может столько делать один человек, женщина, у которой большая семья — пять детей, которая чемпион Европы по прыжкам в воду. Работа в фонде — это огромные в том числе энергетические затраты, ведь кроме физического напряжения есть еще душевное выгорание. Как она с этим справляется, я не знаю. После того как я стала попечителем «Созидания», я поняла, что у большей части общества такая деятельность вызывает не то чтобы отторжение, но, по крайней мере, недоумение. Тебе приходится постоянно оправдываться, что ты занимаешься правильным делом, не воруешь — потому что априори тебя подозревают в том, что ты это делаешь для каких-то личных выгод. Это, конечно, очень расстраивает.

Есть ли история, связанная с фондом, которая вам запомнились?

У нас была история, когда мы собирали посылки из книг и отправляли в деревенские библиотеки. Лена Смирнова надоумила всех положить в каждую посылку пачку чая, печенье, что-то еще, потому что у них там бывает холодно, и они иногда очень хотят угостить чаем тех, кто приходит в библиотеки, а возможности нет. И в каждой посылке в деревенскую библиотеку уехала пачка печенья, конфеты, чай, вафли и так далее. Я представляю выражение лица этого библиотекаря в каком-нибудь отдаленном селе, когда он открывает эту коробку, а там книги, в том числе подписанные писателями, и угощение. Это, наверное, было неожиданно и прекрасно.

Ксения Кнорре Дмитриева

Дарья Дмитриева

Фото обложки − Марины Бесчастновой