Нина Хадеева: «Если хочешь, чтобы тебя окружали хорошие люди, сам будь хорошим человеком»

«Дорогая Нина Васильевна! Разыскали Ваш адрес у дочери Элины и решили написать письмо. Вы уехали от нас около 1980 года, мы тогда учились в 8 классе школы № 10 в Щелково-7. А сейчас в Санкт-Петербурге открывается выставка Петра Кончаловского, и мы снова вспоминали, как много лет назад Вы показывали классу репродукцию картины «Сирень» этого художника. Вспоминаем пятиминутки, на которых Вы учили нас видеть красоту. Мы только гораздо позже стали понимать, как много Вы для нас тогда сделали этими пятиминутками. И если сейчас есть в нас какая-то тяга к хорошей литературе, к чему-то прекрасному, то эта заслуга в очень-очень большой мере принадлежит Вам! Мы пишем это письмо, чтобы Вы знали, как мы Вас любим, как уважаем Вас как личность, как мудрого учителя, настоящего профессионала».

Это строки из письма учеников своей учительнице, Нине Васильевне Хадеевой, и таких писем у нее много. Ей 79 лет, она давно на пенсии, но продолжает заниматься с учениками, готовить к ЕГЭ. Про таких учителей говорят – педагог по призванию, от Бога. Но дело в том, что Нина Васильевна в детстве не хотела быть учительницей.

– Почему не хотела? – переспрашивает Нина Васильевна. – А потому что я очень любила рисовать. В детстве мне говорили, что надо учиться. И моему сыну Сереже говорили, что надо учиться, и младшая дочь Алена окончила художественную школу и стала ювелиром. А мне учиться живописи было негде – я родилась в селе Ленинское Хабаровского края.

Мои рисунки мне не нравились, казались плохими, а всем нравились. Рассуждала я так – раз не получается хорошо, нечего тогда и начинать. Если человек любит художества, он должен только рисовать и больше ничем не заниматься. Помню, я нарисовала розы. Рисунок мне, как всегда, не понравился. Пришлось отдать его школьной подруге, которой он показался красивым, и ее мама повесила мой рисунок на стену.

Но больше, чем рисованием, я увлекалась музыкой – с самого раннего детства. Музыка звучала из черного репродуктора – классическая, оркестровая и фортепианная. Оторваться было невозможно. Я вообще была молчаливая. Когда рассказываю об этом своим детям, они не верят. Это уже в процессе работы развился язык, а тогда я все больше молчала. Но когда меня оттаскивали от репродуктора, не давали слушать музыку – ревела.

Мне нравилось, что музыка – это переживание без слов. Видимо, чувствовать это я начала еще в утробе – папа бросил маму, та его не простила и много плакала, когда была беременной. А дети-то все чувствуют, еще не родившись, что происходит с матерью. Вот я и родилась очень чувствительная, особенная. Никто, кроме меня, в семье музыкой не интересовался, простые люди жили, им было не до музыки.

Все музыканты от меня уже пошли, от моей страсти. Сын Сережа окончил Воронежскую консерваторию, поет в храме, дочь Элина училась в Музыкальном училище имени Ипполитова-Иванова, по классу виолончели.

Видимо, я пошла в отца: он был музыкальный, а я очень была на него похожа. Но ничего о нем не знаю, кроме того, что был родом из Самары, высоким, – и мне всегда нравились высокие мужчины. Мама, Мария Георгиевна, о нем не рассказывала, не сохранилось ни одной его фотографии. Только один раз мама, когда рубила дрова, повредила палец, заплакала от безысходности и сказала мне: «Вот, встретишь отца, полюбишь». Но мы не встретились…

В нашем селе, конечно, не было музыкальной школы, но был Амур, такой широкий, как море, Китай далеко-далеко, и пароходы по реке ходили. Рыбачили только мы, дети, взрослым было некогда. Когда Амур разливался, вода доходила до домов. В этом разливе было столько рыбы! Щуки прямо у берегов стояли, мальчишки ловили их острогой. А за селом степь до горизонта, такая красивая степь, просто чудо. Высокая трава, чистая. Мы ходили собирать дикий лук и чеснок.

Жили бедно, денег особо не было, что посадишь, то и поешь. Помню, у нас была корова Манька. Однажды я ее повела вместе с молодым бычком пастись на новое место. И вдруг вижу: бычок, Манька и… волк бегают друг за другом по кругу. Первая мысль: «Попадет мне». Даже никакого страха не было, побежала и хотела волка отогнать. А он был такой большой, голова громадная… У бычка заднюю часть оторвал и скрылся, потом этого бычка прирезали. Меня никто не ругал.

 – А любовь к литературе тоже у вас с детства?

– Когда я была совсем маленькой, мамина сестра тетя Шура повела меня в библиотеку. На углу мы остановились, она разговорилась с подругой, а я тяну ее в «бибитеку», мне это слово очень заинтересовало. Помню, что темный коридор, и так было высоко подниматься, все эти ощущения помню.

Еле забрались на второй этаж. Открылась комната, и у меня перехватило дыхание – столько книг, вся комната в книгах! Дома-то их не было. Вот отсюда все и началось.

Тетя Шура училась на отлично, ей портфель подарили за то, что она отличница была. Я думала, я сама научилась читать, но оказалось, что тетя Шура меня научила. В семь лет я умела читать, газеты читала. А что делать в школе, я не знала.

Мне разрешили посидеть на уроке. Я взяла с собой ручку и карандаш и ничего не соображала от волнения. Было так тихо, что я боялась дышать. Тогда учительница сказала маме: «Через годик приводите». А через год я сама пришла записываться в первый класс, маме было некогда.

Мама на трех работах работала – и сторожем, и прачкой, стирала огромные тюки белья для солдат, которые привозили на телеге, и в пимокатной, откуда вырывался пар, валенки катала. Очень тяжело работала. Когда она пошла в школу, учитель ударил ее линейкой по руке, и она ушла и больше в школу не вернулась. Как мама научилась читать, писать – подробностей не знаю.

В детстве я любила Лермонтова больше, чем Пушкина, потому что без мамы росла, а Лермонтов тоже рано потерял маму, на третьем году жизни. У него грусть, одиночество. И я была одинока… Потом уже я полюбила Пушкина, и на всю жизнь. По языку, своему словарному запасу он ушел далеко ото всех. Пушкин обо всем писал. Он понимал и старика, и ребенка, и женщину. Пушкин действительно наше все. Лермонтов не успел столько. Я сумела передать свою любовь к Пушкину своим ученикам, они признавались мне в этом.

Я все читаю запоем, за счет сна. Я мало всю жизнь спала. По три часа – это мой режим. И сейчас продолжаю так же. Ночь для меня – самое лучшее время, когда тишина, я сама с собой, с книгами, наслаждаюсь.

– Как вы оказались в детском доме?

– Моя мама умерла в 35 лет – заражение крови при родах, по халатности занесли инфекцию. Врача не было, только практикантка. Четыре девочки остались, родилась пятая, через два месяца умерла от голода. Бабушка хлеб мяла и давала ей сосать. Все говорили: «Бог прибрал. Без матери жить невозможно».

Мне было 11 лет. Перед тем, как идти в роддом, маме приснился сон. Она проснулась и говорит: «Наверное, я умру» – и рассказывает свой сон, а я слушаю: «Плывет на лодке мой отец, мама и я. И вдруг лодка переворачивается, и мама тонет. А отец говорит: «Пойдем, пойдем», – и увел меня. Увел мертвый, значит, я умру».

Через неделю мама умерла. А была совершенно здорова, ничем не болела. Соседке дали пенициллин, где-то достали, она осталась жива, а маме не достали. Где бабушке было достать?

Шесть дней мама показывала ребеночка, роддом был одноэтажный, к окошку подносила, вся желтая. Пока мама была в роддоме, я неделю не спала. Я чувствовала, что у меня отнимали маму. Видимо, она в то время много думала обо мне. Моего отца она любила и, может, как-то выделяла меня в душе среди других детей.

Я пряталась в кустах, меня не искали, не до меня было. И вот к концу недели я заснула блаженным сном, в два часа ночи, и мне очень не хотелось просыпаться. А утром привезли маму, и бабушка сказала, что она умерла в два часа ночи…

Это уже была не мама, я смотрела на нее с ужасом. Мама, уходя в роддом, связала мне из простых ниток беретик. Помню, у гроба я стояла в этом беретике, а потом он куда-то исчез.

У моей бабушки Марфы Петровны, родившей 11 детей и ставшей председателем колхоза, был особый дар, она все знала, все предчувствовала. В деревне все бежали к Марфе Петровне, ушел ли муж, пропала ли корова. Я, когда постарше стала, спрашивала ее: «Бабушка, ну как ты все угадываешь?» Она отвечала: «Не знаю. Как чувствую, так и говорю».

Умерла она удивительно. На стол положила документы, деньги, все чисто убрала, легла спать и тихо отошла ко Господу. Ей было шестьдесят с небольшим, и никаких признаков близкой смерти не наблюдалось. Откуда она узнала? Эта способность в какой-то степени мне передалась и особенно сильно проявлялась в детстве. Когда я это мужу рассказывала, он мне не верил. Он реалист, так и остался неверующим. А я верю, что душа есть, что она бессмертна…

 – Наверное, все-таки были какие-то предпосылки к тому, чтобы вы стали учительницей?

– Не помню, сколько мне было лет, когда я начала сочинять сказки и сочиняла их очень легко. Собирала ребятишек в какой-нибудь темный уголок, слезы на глазах от страха, а я все сочиняю и сочиняю. Сейчас я так не умею.

В детском доме я собирала малышей и читала им сказки. Вот, наверное, откуда учительство. Читала как-то «Дюймовочку», после этого они меня стали называть Дюймовочкой.

В детдоме было много детей, голод, 1946 год. Когда хлеб резали, каждый норовил схватить горбушку, казалось, что она больше. Нас шестерых водили в заводскую школу и надевали каждый день новое, американское. Американские туфли я помню, такие кожаные, коричневые, костюмчики с карманами и резинками на рукавах. Нам это давали только на один день. В одной такой курточке я уехала из детдома. Однажды мне дали платье небесного цвета, оно мне очень понравилось, а назавтра его забрали.

Помню и американские консервы в продолговатых железных баночках, но в детдоме я их точно не ела. Мы любили дежурить в столовой, чтобы потом котел вылизывать, ложками, разумеется. Был какой-то жидкий суп и чай, вот и вся еда. Мы все время хотели есть. А когда шли в заводскую школу, проходили мимо пекарни. Хлебный дух кружил голову…

Я недолго прожила в детдоме, меня взяли мамина сестра тетя Уля с дядей Ваней. Они забирали меня и плакали, потому что младшие мои сестры оставались в детдоме. Я не хотела ехать, я там чувствовала себя свободной. Смешанные чувства испытывала: жаль было оставлять младших, и тете с дядей не могла сказать, что не поеду…

В школе я влюбилась в преподавание учителя математики Якова Семеновича Шибаева, просто наслаждалась его объяснениями. И очень любила предугадывать, что будет дальше, когда он чертил на доске геометрические фигуры.

У Якова Семеновича я была любимой ученицей. Он мне говорил: «Нина, никогда не иди на учителя. Ты рисуешь? Вот садись на велосипед, езжай к морю и рисуй себе».

Он был у нас классным руководителем. А я была редактором газеты. Я нарисовала, висела-висела газета, думаю, зачем она висит, и порвала ее. За это он мне поставил четверку по поведению. Он очень строго проверял тетради: в одном месте ошибешься – вот такую двойку ставит! Не в журнал, конечно. Мы не смотрели в журнал, не знали, какие оценки там стояли.

У меня одни пятерки были, по всем предметам, я все любила, учеба давалась мне очень легко, к экзаменам я никогда не готовилась – все и так знала. Но вот, видимо, с этой влюбленности в учителя и началась моя собственная учительская стезя.

А уже позже, в Москве, в Педагогическом институте имени Крупской на меня огромное впечатление произвел наш преподаватель Павел Александрович Лекант, настоящий интеллигент, эрудит, очень порядочный человек. Весь курс был в него влюблен.

– Как Вы познакомились с мужем?

– Он был молчалив и любил читать. Я была молчалива и любила читать. На этом мы и сошлись. А когда я «разговорилась», я стала его утомлять.

Как-то раз пошли мы в кино, посмотреть фильм «Бродяга». Там песни, танцы, а он спит. Наслужился, ему спать хотелось. Он в любом виде мог спать.

Муж очень меня любил. Три года за мной ходил. Вышла за него замуж в 20 лет и через три месяца забеременела. Родили мы четверых детей – Владимира, Сергея, Элину и Алену. Муж служил в Бабстово – это в 18-­20 километрах от нашего Ленинского, в школе механиков, был отличником. А я в Бабстово была старшей пионервожатой в школе, куда меня направили после шестимесячных педагогических курсов.

Когда мужа послали в военный городок в Щелково, я преподавала там. В педагогическом училище я училась в Биробиджане, а в институте в Москве, куда наша семья переехала в 1981 году.

Не может быть учителем человек, который не любит детей, это Сухомлинский говорил. Я всю жизнь все отдавала детям и с детства усвоила одну простую истину: если делаешь что-то, надо это делать хорошо. Десять лет я проработала в начальной школе. Самый тяжелый класс – это первый, тем более, если в нем по 45-­46 учеников. Урок быстро пролетает, звенит звонок, а надо успеть научить.

Меня выгоняли из школы последней. Занималась до глубокой ночи дополнительно с каждым учеником. Кого вытягивала до пятерки, кого до четверки, кого до тройки.

Я, конечно, многого не додала своим собственным детям. Но многое и успела, раз они и музыкальные, и художественные школы окончили.

Завтракать у меня не получалось, в обед дети окружают, родители с вопросами. Я только вечером ела, потом укладывала детей, проверяла тетради, в три часа ложилась спать. Составляла план уроков на следующий день.

Как-то раз я была на совещании, и там выступала проверяющая и сказала, что попала к какой-то учительнице на урок, а у той даже плана не было. Этот ужас мне снился много лет, что у меня нет плана, что не успела составить. Даже побежала как-то из дома в тапочках, муж меня догнал на улице, туфли принес.

Муж оставил меня в 60 лет, а мне было 58, но я очень благодарна ему за все, что он сделал для нашей семьи. Он помогал мне во всем. Без него я бы не справилась.

– Нина Васильевна, я поздравляю Вас с Днем знаний – с 1 сентября – и желаю надолго сохранить тот интерес к жизни, который светится в Ваших глазах! А какой у Вас жизненный девиз?

– Очень простой: если хочешь, чтобы тебя окружали хорошие люди, сам будь хорошим человеком.

Беседовала Елена Ерофеева-Литвинская