Есть такое утверждение, что в друзья или спутники жизни мы себе выбираем людей с похожими скелетами в шкафах. У каждого человека есть какие-то свои привычные больные места, чёрные дыры или белые пятна, с которыми он уже научился как-то обходиться, привычно не замечая их присутствия: то есть превращая в скелет и убирая в большой ментальный шкаф. Выбираем мы друг друга, конечно, по фасаду, который, по сути, выполняет единственную функцию – скрывать то, что приговорено к табуированию. Но вот эти сокровища пиратских сундуков, казалось бы, навечно спрятанные в морских пучинах, имеют тенденцию возникать внезапно и в самых неподходящих местах.

«Мы взяли нашу дочку из детского дома, когда ей было всего два месяца. Зачем же рассказывать ей о том, что мы не её родители, если она об этом даже не догадывается? Ведь если об этом ей кто-то скажет, мы можем все отрицать, доказательств ведь никаких нет, тем более, она так похожа на бабушку, которая в ней души не чает?», — пишет в редакцию наша постоянная читательница, размышляя над словами Людмилы Петрановской о тайне усыновления.

Казалось бы, сама Людмила в своём интервью дала исчерпывающий ответ: «Нужно просто спросить себя: хотим ли мы, чтобы близкие люди нам всю жизнь врали?» Сложно найти человека, который скажет: «Да, я хочу, чтобы супруг мне всю жизнь врал». Мы этого вообще не любим, но почему-то считаем, что детям это должно дико нравиться».

Но так уж сложилось, что в нашем обществе есть миф о том, что существует ложь во спасение, что можно замолчать о каких-то сложных и даже страшных историях в семье, не навредив при этом окружению. Просто сделать вид, как будто ничего не было. Просто отформатировать кусочек собственной памяти. А все улики спрятать в тот самый шкаф.

Но факт остаётся фактом. Говоря о чём-то, человек, хранящий какую-то очень важную тайну, сам про неё знает и сам к ней как-то относится. И, вольно или невольно, выдаёт себя на невербальном уровне просто таки с потрохами. И благое «хотели как лучше» оборачивается привычным «как всегда».

Как можно быть такими эгоистами

Мне постоянно приходится иметь дело с чужими скелетами в чужих же шкафах. Естественно, в нашу профессию не идут люди, у которых в собственном роду на задворках семейной памяти не было спрятано ни одного кладбища. Но одно дело про себя что-то знать, а совсем другое – постоянно это видеть на практике.

Да, дети знают обо всех абортах, которые были в семье, даже если им об этом никто не говорил. Паллиативные дети знают, что они скоро перейдут в мир иной, и часто в своих разговорах с психологами, работающими с уходящими детьми, делятся этим: «Я знаю, что я скоро умру, но не говорите об этом маме, ей будет очень больно об этом узнать». «Где моя мамочка, верните мне мамочку, неужели она умерла и больше не вернётся», — вдруг вырывается у взрослой женщины, с детского сада страдавшей астмой. Я уже не говорю о том, что дети всегда знают, не думала ли их мама прервать эту беременность и уничтожить их ещё на стадии эмбриона.

Действительно, можно как-то странно реагировать на обычную рекламу в супермаркете о том, что «приёмный ребёнок может стать своим», не выдавая никаких тайн, но ребёнок будет считывать эти реакции – мама всегда напрягается, когда крутится эта реклама. Можно даже очень напряжённо молчать и пытаться не провалиться в какие-то свои эмоции, когда вдруг речь заходит об абортах, но дети это считывают, а потом рисуют в терапии маму, которая плачет над лужей крови…

Но мы привыкли отрицать эти факты. «Совпадения», — говорят одни. «Фантазии», — вторят другие. «Да вы там все с ума посходили, — резюмируют третьи, добавляя, — а депрессия возникает у людей ленивых и избалованных».

— Как можно быть таким эгоистами и рассказывать детям о том, что они не родные, да ещё и рассказывать им о том, кто их родители? Посадить что ли перед собой девочку и так и сказать ей, мол мама твоя была проституткой и наркоманкой, а кто мог быть твоим отцом – вообще неизвестно?
— Почему сразу проституткой? И что тут такого, что не родные? Мои дети знают, что не я их родила. Не вижу здесь ничего криминального.

Я-то как раз считаю эгоизмом (пусть незрелым, неосознанным) все попытки правду скрывать. В подобных тайнах на деле оказывается больше заботы о себе, чем о ребёнке, потому что его переживания как будто отрицаются вообще, а в результате такие дети вынуждены проявлять заботу о своих материях и нести вдвойне нечеловеческую нагрузку: во-первых, молчать о том, что они знают эти тайны про себя, во-вторых, заботиться о чувствах родителей, переживая свои тревоги и страхи в одиночестве.

Конечно, в случаях с такими глобальными тайнами родителям приходится как-то обходиться прежде всего со своими чувствами. Надо проживать свои собственные страхи, отвечать на свои собственные вопросы, сталкиваться со своими собственными мыслями. В том числе, с неготовностью как-то размещать свою любовь внутри семьи, где есть кровные и приёмные дети, в том числе со страхами собственного неидеального материнства и укоров со стороны подрастающего чада о том, что в детском доме ему было бы лучше, в том числе и с боязнью, что другая семья может оказать на ребёнка влияние, что он захочет с ними встретиться и будет их больше любить.

Кроме того, если говорить правду, то приходится встречаться со встречной реакцией, а она не всегда адекватна. Иногда люди бывают настолько бесцеремонны, что даже на удивление сил не остаётся. «Мамочка в школе спросила у меня, не боюсь ли я, что приёмный сын станет наркоманом», — делится со мной подруга. Можно подумать, что её собственный сын от этого застрахован?

«Как-то дома я отрыла книгу советской журналистки о путешествии в Америку, видимо, времен холодной войны. Штаты, конечно, представлялись совершенно демонической страной с дикими нравами. Один из ужасов как раз был о том, что родители говорят усыновленным детям, что они не кровные. «А в Советском Союзе, — писала журналистка, — родители ни за что не травмируют ребенка, даже порой переезжают, чтобы знакомые не открыли тайну».

И вот с тех пор, подозреваю, оно и идет. Я думаю, что если приемные родители органично воспринимают усыновление, у них не возникает проблем с тем, чтобы говорить правду и одновременно не ставить под сомнение ценность ребенка в этой семье. Но не всем приемным родителям так легко дается усыновление. Так что они «берегут» не только ребенка, но и себя», — подтверждает мои наблюдения Мария Сидорова.

Действительно, на сохранение тайны, на постоянную фильтрацию речи уходит огромное количество внутренней энергии, которая могла бы быть потрачена по назначению, то есть на переработку того болезненного, что вызывает сопротивление и желание молчать и не сдаваться.

Что делать, любим мы концентрироваться на негативе. Можно же быть благодарным кровной маме за то, что она родила, а не убила. Что она отдала в детский дом и разрешила другой семье усыновить её ребёнка, а не выкинула в мусорный ящик, не оставила умирать от голодной смерти. В конце концов существуют специальные системы адаптации приёмных детей, где рассказано подробно о том, когда и чем можно поделиться с приёмным ребёнком.

Ты скоро скопытишься

Если идею о том, что тайну усыновления можно худо-бедно сохранить, переезжая, отрицая и делая вид, что никто ничего не знает, ещё как-то можно рассматривать, то от смерти никто не убежит. Говоря о медицинских вопросах, нельзя не коснуться и споров вокруг разглашения смертельных болезней.

Если разговор о кровных родителях в сознании обывателя часто выглядит эмоциональным вываливанием на неподготовленного ребёнка совершенно всей ужасной правды (вспомните про мать-проститутку с наркотиками и беспорядочной половой жизнью), то информирование больного человека о смертельном диагнозе часто представляется этакой безучастной констатацией факта смерти. Как в зарубежных сериалах, где к столпившимся родственникам пациента выходит врач со словами «мне очень жаль», а потом – монтаж, и следующий кадр уже показывает людей в чёрном, бросающих земельку на крышку гроба.

Как будто приходит врач, сухо говорит диагноз, и дальше – человек остаётся наедине со своими мыслями и чувствами. Увы, если именно так преподносить информацию, если, как выразилась моя подруга, просто сказать родственнику: «Ты скоро того, скопытишься», — то лучше сразу пойти и его застрелить, чтоб не мучился. Или эвтаназия тоже была бы выходом – очень благородно и избавляет от боли и страха.

Василию Петровичу поставили неутешительный диагноз и отправили домой умирать. Хосписа в их крупном, между прочим, областном центре никогда не было, да и слово такое там мало кто знал. Родные не особенно понимали, что со всеми этим делать, предпочитали не думать о неизбежном и на всякий случай начали интересоваться бабушками и травниками, сами плотно застряв на самой первой стадии проживания кризиса – отрицании. Василию Петровичу же сказали, что операция прошла успешно, надо только подлечиться, восстановиться, а медицинская сестра из больницы будет каждый день приходить и делать необходимые укольчики.

Казалось бы, и сам больной не сильно был похож на больного. Он мог ходить, говорить, продолжал решать кроссворды и даже периодически прогуливался с женой и сыном по бульвару возле дома. Вот только сонливость была необыкновенная, усталость наступала очень быстро и голова кружилась практически постоянно.

Но вскоре случились непредвиденные накладки. Супруге пришлось уехать к умирающей матери в другой город, сына отправили в командировку, а племянник, которого срочно вызвали на помощь, чтобы не оставлять Василия Петровича одного, должен был сдать последний экзамен в университете и приехать через два дня. Конечно, навещать больного попросили соседей, а открывать дверь медицинской сестре он вполне мог и сам… Но тут, как обычно, всё вышло иначе.

К концу дня наш герой зачем-то решил пойти в магазин. Быть может, водочки хотел тайно выпить или ещё что. Но вот факт. Естественно, не предупредив соседей, он отправился в единственный работающий в это время магазин. Всего-то идти 15 минут, но в магазине ему внезапно стало плохо: потерял сознание.

Конечно, была вызвана скорая, далее последовала госпитализация, где совершенно неготовому к такому повороту событий мужчине хороший и добрый врач Больницы Скорой Медицинской Помощи, проведя ряд необходимых манипуляций, сказал: «А что вы вообще хотите, у вас рак в четвёртой стадии».

Утром Василий Петрович был торжественно отправлен домой. А через несколько часов приехавший с вокзала племянник обнаружил дядю висящим вместо люстры в зале.

Совершенно не того добивались родственники. Совершенно не того желал врач…

Возможно, в этой истории я что-то упустила, мне тогда было не очень-то много лет, и до конца понять трагедию я не могла. Да мне о ней и не рассказывали. Но я слышала всю эту историю, сидя в соседней комнате, и наконец-то поняла, почему Василий Петрович перестал появляться у нас в доме.

Повздыхав на кухне и привычно обругав «эту медицину», кумушки-соседки тоже привычно забыли эту историю, как будто и не было человека вообще. Да и родственники покойного быстро обменяли квартиру и уехали подальше от неприятных воспоминаний.

Между тем, здесь тоже ту самую презренную Америку открывать не надо. Фазы проживания человеком смертельной болезни изучены, более того, подсознательно человек чувствует, что дни его сочтены, и здесь как никогда важно быть с ним рядом и помочь ему пережить все эти чувства, чтобы прожить оставшееся время по-человечески, завершить свои дела, попрощаться со всеми и поглубже познакомиться с тем человеком, с которым предстоит провести всю оставшуюся вечность – с самим собой.

В замечательной книге «Семья и как в ней уцелеть», написанной английским психотерапевтом Робертом Скиннером и его бывшим пациентом, актёром-комиком  Джоном Клиизом, есть такая метафора: чувства, спрятанные за ширму. Речь идёт о каких-то таких чувствах или поступках, которые в какой-то конкретной семье относятся к табуированным. И все люди в этой семье делают вид, будто они такие чувства не испытывают. Например, где-то не принято испытывать гнев, где-то привычно отрицают право делать ошибки или умение себя похвалить.

Можно сказать, что у нас есть чувства, табуированные целой страной. И задача нашего поколения, пожалуй, как-то уже принять на себя не только героические сценарии и умение находить выходы из ситуаций, в которые и вход-то найти было нелегко, а наконец-то разобраться со своими привычными скелетами, торжественно захоронив их не в своём подсознании, а в своём сердце.