Тот, кто знает, Зачем жить, может выдержать почти любое Как.
Виктор Франкл

Портал Матроны.РУ продолжает нелёгкий разговор о том, как плакать с плачущими. Сегодня мы предлагаем вашему вниманию отрывки из лекции психотерапевта Дмитрия Лицова, экзистенциального терапевта, члена Латвийского психотерапевтического общества, члена Восточно-Европейской ассоциации экзистенциальной терапии, руководителя психологического центра VITALITY.

Онкологические заболевания, бесспорно, относятся к числу тех, что радикально меняют жизнь не только самого заболевшего, но и их близких. В книгах чаще пишут о каких-то бытовых, социальных, воспитательных рекомендациях, но достаточно мало внимания уделяется психотерапии, которая проявляется в близких отношениях.

Лечение душой

Общепринятый перевод слова психотерапия – лечение души, но на самом деле работающие в этой профессии понимают, что скорее речь идёт о лечении душой. Так что я буду говорить сегодня не только и не столько для психологов и психотерапевтов, но и для тех, чьи близкие родственники столкнулись с этим недугом, ведь именно близкие имеют намного больше возможностей помочь, поддержать болеющего, чем люди «внешние», пусть даже и с образованием.

И если мы говорим о лечении душой, то есть собой, своей личностью, то к людям, близким к болеющему, выдвигаются некоторые требования. Вопрос «что делать» в таком случае уходит на задний план, ведь речь идёт о каких-то внешних воздействиях, методиках влияния. Они, бесспорно, помогают, но главная помощь в таком случае – это присутствие, или, скажем так, встреча.

С чего началась моя заинтересованность в этом направлении психотерапии? Лет пять назад ко мне на консультацию стали приходить люди с онкологией, их было достаточно много. Параллельно (и совершенно независимо друг от друга!) с такой же картиной столкнулась моя коллега, Людмила Дерябо. Раньше у меня, возможно, был один клиент за несколько лет работы, а здесь наблюдалось что-то, похожее на эпидемию.

И мы подумали, что это же неспроста. И стали изучать вопрос поддержки онкобольных в Латвии.

К огромного нашему удивлению мы выяснили, что у нас вообще нет ни групп поддержки, ни общественных организаций, которые специализировались бы на оказании помощи людям, столкнувшимся с онкологией. Есть, конечно, благотворительные фонды, которые занимаются скорее сбором средств, поиском лекарств, устройством в клиники на лечение, а вот психологической поддержки никакой не оказывается.

Мы стали изучать зарубежный опыт, и оказалось, что и в Америке, и в Европе группы поддержки и вообще психотерапия онкобольных включены в процесс лечения, и такое совмещение показывает себя эффективным.

Так что мы в итоге приняли решение такую группу открыть.

Убегать больше некуда

Одна из проблем работы с онкобольными заключается в том, что человек, столкнувшись с болезнью, просто замыкается на себе. Перед ним возникают такие вопросы, от которых, возможно, он всю жизнь умело скрывался.

Как экзистенциальный терапевт я работаю с такими вопросами. Есть четыре базовые данности, с которыми в своей жизни вынужден столкнуться любой человек: это смерть, свобода, одиночество и бессмысленность.

Смерть. Наиболее очевидная, наиболее легко осознаваемая конечная данность – смерть. Сейчас мы существуем, но наступит день, когда мы перестанем существовать. Смерть придет, и от нее никуда не деться. Это ужасающая правда, которая наполняет нас «смертельным» страхом. Говоря словами Спинозы, «все сущее стремится продолжать свое существование»; противостояние между сознанием неизбежности смерти и желанием продолжать жить – это центральный экзистенциальный конфликт.

Свобода. Другая конечная данность, значительно менее очевидная, — это свобода.

Обычно свобода представляется однозначно позитивным явлением. Не жаждет ли человек свободы и не стремится ли к ней на протяжении всей письменной истории человечества? Однако свобода как первичный принцип порождает ужас. В экзистенциальном смысле «свобода» – это отсутствие внешней структуры. Повседневная жизнь питает утешительную иллюзию, что мы приходим в хорошо организованную вселенную, устроенную по определенному плану (и такую же покидаем). На самом же деле индивид несет полную ответственность за свой мир – иначе говоря, сам является его творцом. С этой точки зрения «свобода» подразумевает ужасающую вещь: мы не опираемся ни на какую почву, под нами – ничто, пустота, бездна. Открытие этой пустоты вступает в конфликт с нашей потребностью в почве и структуре. Это также ключевая экзистенциальная динамика.

Экзистенциальная изоляция. Третья конечная данность – изоляция. Это не изолированность от людей с порождаемым ею одиночеством и не внутренняя изоляция (от частей собственной личности). Это фундаментальная изоляция – и от других созданий, и от мира, – скрывающаяся за всяким чувством изоляции. Сколь бы ни были мы близки к кому-то, между нами всегда остается последняя непреодолимая пропасть; каждый из нас в одиночестве приходит в мир и в одиночестве должен его покидать. Порождаемый экзистенциальный конфликт является конфликтом между сознаваемой абсолютной изоляцией и потребностью в контакте, в защите, в принадлежности к большему целому.

Бессмысленность. Четвертая конечная данность существования – бессмысленность. Мы должны умереть; мы сами структурируем свою вселенную; каждый из нас фундаментально одинок в равнодушном мире; какой же тогда смысл в нашем существовании? Почему мы живем? Как нам жить? Если ничто изначально не предначертано — значит, каждый из нас должен сам творить свой жизненный замысел Но может ли это собственное творение быть достаточно прочным, чтобы выдержать нашу жизнь? Этот экзистенциальный динамический конфликт порожден дилеммой, стоящей перед ищущей смысла тварью, брошенной в бессмысленный мир.
(Ирвин Ялом. «Экзистенциальная психотерапия»)

Как проявляется избегание встречи с этими вопросами? Вот, например, журналисты радио и телевидения наотрез отказывались говорить на эти темы. Мы было заподозрили заговор молчания, но никакого заговора – официального или неофициального – не оказалось. Но практически у всех тех журналистов и ведущих, с которыми мы в итоге сотрудничали, были свои личные истории: болели родители, братья или сёстры, какие-то родственники или друзья.

И вот наконец одна из журналисток решилась провести такую передачу, она прямо в эфире потом рыдала. Потому что очень много страхов связано с этой темой, очень много стереотипов, много тревоги. И возникает та самая защитная реакция, о которой я упоминал.

А столкновение с раком разворачивает человека к самому себе, больше нет никакой возможности убегать от правды.

Как будто потрогал жизнь

Перед семинарами по этой теме мои клиенты дают мне согласие на то, чтобы я озвучивал какие-то истории. Мальчику 15 лет, у него неоперабельная форма опухоли головного мозга. Очень тяжелое лечение, очень длительное, очень много времени он провел в больнице, сильные физические боли. Периодически у него возникают суицидальные мысли. Не просто всё, обезболивающие не помогают. В какой-то момент, когда вроде бы лечение начинает помогать, он приходит на консультацию мокрый, на улице сильный дождь. Я спрашиваю: «Попал под дождь?» Он говорит: «Возможно, это мой последний дождь в жизни».

В этот момент, конечно, я забываю, что я психолог, потому что уровень отчаяния передается мне, мы сидим друг напротив друга, у меня вакуум, пустота. Что скажешь? Он сидит, мы смотрим друг на друга, мне приходит мысль, не знаю откуда, я говорю: «Давай потрогаем дождь».

Я открыл окно, мы высунулись из окна и минут 20 трогали этот дождь. В итоге он встает и говорит: «Как будто потрогал жизнь». Садимся в кресло. Его что-то отпустило, меня что-то отпустило. Когда он уходил, он спросил: «Можно ли вас обнять?» Мы обнялись. Я знаю, что телесный контакт не очень приветствуется в терапии. Но в этот момент происходит что-то такое, настоящее… Да, у меня это было, я помню это чувство, желание его утешить, желание его успокоить, сказать: «Живи, будут другие анализы, все будет хорошо».

С ним, слава Богу, все в порядке, с этим мальчиком.

Если у нас есть близкие, которые переживают подобные чувства, важно уметь их разделять.

Как слово наше отзовётся

Итак, мы остановились именно на формате группы психологической поддержки, то есть работали с теми чувствами, которые возникали здесь и сейчас, разбирались в них.

Чувства, которые возникают в таком случае, очень похожи вот на что. Представьте, что у вас был десяток клубков с пряжей, разного цвета и фактуры, а маленький котёнок решил в них поиграть и запутал все нитки так, что теперь его надо долго разматывать, да и концов не найдёшь.

И вот в такой же клубок сплелись и чувства, их необходимо как-то развязать, проявить, упорядочить. Там много всего: и страх, и тревога, и подавленный гнев, злость, вина, обида. Те самые, что в обществе принято называть негативными.

И когда человек вдруг один на один остаётся наедине со своей болезнью, то все эти чувства актуализируются. Кроме того, близкие люди часто не знают, о чём говорить с таким человеком, как себя вести, и это усугубляет ситуацию.

Всё-таки в болезни очень много неопределённости, поэтому задача и нас как психологов, и близких — помочь человеку как-то всё прояснить, разобраться. Человеку кажется, что он сейчас находится в свободном полёте без парашюта, и ему необходима точка опоры. Именно её и может дать группа.

Я вспоминаю одну из участниц, она пришла на третий день после постановки диагноза – рак груди. Она была в полном отчаянии, с одной-единственной мыслью, что рак – это однозначно смерть. И её запрос был – как мы можем помочь ей протянуть. У неё была вторая стадия, и одна из участниц ей рассказала, что семь лет назад ей при аналогичном диагнозе была сделана операция, а сейчас она ходит в группу просто за поддержкой. Вообще, при её заболевании в 90% случаев после операции и надлежащего лечения наблюдается стойкая ремиссия.

Вообще к информации, которую мы даём заболевшим, надо подходить очень аккуратно.

Например, одна пожилая женщина, уже за 70 лет, ещё до болезни занималась некими духовными практиками. И в ходе лечения уже после диагностирования заболевания она продолжала ходить на их встречи. Прогнозы были достаточно благоприятными, женщина держалась, но всё изменилось после одного события. К ним приехал уважаемый в их кругах человек, гуру, состоялась встреча, на которой она отправила ему записку с описанием ситуации и вопросом, что делать. Этот гуру ответил: «Тебе надо готовиться к небытию». После этого женщина сгорела за две недели, хотя ничего не предвещало такого исхода.

Ещё одной женщине после удачной операции врач сказал, что может гарантировать ей 10 лет жизни. Она делилась с нами на группе, как она боится этого прогноза. И через 10 лет она действительно умерла.

Отношения

Мы постоянно находимся в отношениях с кем-то или с чем-то, не бывает «Я» самого по себе. И есть два способа отношения к себе, к другим людям, к миру, условно они называется «я – ты» и «я – оно».

«Я – оно» –  это такое объектное отношение, когда мы стремимся к некой объективности, когда мы применяем к нашим клиентам методы, методики, приемчики НЛП, манипулируем и так далее. Когда мы не видим человека по своей сути, таким, какой он есть, не работаем с ним, а пытаемся дотянуть его до какого-то идеала.

Отношение «я – ты» – может быть и к себе, и к другим людям, и к миру в целом. Здесь отношение уважительное и субъектное. Нас интересует именно эта субьективность, непохожесть человека.

Когда мы работаем с тяжелобольными людьми, то часто вот такое объектное отношение и применение методов и методик становится нашей защитой от близкого контакта. Потому что настоящий контакт, настоящая близость предполагает предельную открытость в работе с человеком, который находится на грани бытия и который видит что-то такое, чего не вижу я. На нас,  психологах, и на близких людях лежит большая ответственность в том плане, чтобы мы не должны не защищаться от чувств больного человека, от его мыслей, от его переживаний. Это не всегда легко.

Вина

Вы, наверное, знаете, что существует три типа вины, и в работе с онкобольными очень важно уметь их различать.

Первая вина – адекватная: мы – люди, мы иногда делаем нашим близким гадости, некоторые из нас испытывают после этого чувство вины. Но только некоторые извиняются. То есть при адекватном чувстве вины можно представить такую схему:  я сделал некий неправильный поступок – я виноват – как исправить вину – извиниться или возместить материальный ущерб.

Есть невротическое чувство вины, следы которого теряются в травмах детства, в семейной истории: это как в «Кавказской пленнице» товарищ Саахов пошёл свататься к Нине и через секунду вышел в нелицеприятном виде: «Слушай, я ничего не сделал, только зашел, уже виноват». Иногда можно просто посмотреть на человека, и он уже чувствует себя виноватым от одного только взгляда.

Реальная история из моей практики: женщина работала диспетчером на железной дороге, она прикрепляла вагоны, формировала состав. И однажды, за всю свою практику единственный раз, она ошиблась и один вагон прикрепила не к тому составу. И под этот состав, под этот поезд попал человек. И у нее возникло сильное чувство вины, которое привело потом к неврозу, а затем, возможно, и к онкологии, которую она считает наказанием. Она реально уверена, что из-за того, что когда-то прикрепила не тот вагон не к тому составу, она заболела.

То есть невротическое чувство вины – это вина неадекватная, она не соответствует реальной ситуации. Если бы она его толкнула под вагон – тогда да, она была бы виновата.

С невротическим чувством вины, конечно, нужно разбираться, здесь просить прощения бесполезно.

Мы общаемся с опытными мудрыми священниками, и знаем отличие невроза от невротического чувства вины, знаем, как это происходит. И в таких случаях, конечно, нужен психолог. Если человек не может справиться сам, особенно с какими-то старыми историями, связанными с родителями, нужно поработать с психологом.

Есть экзистенциальное чувство вины. Главное в этом экзистенциальном чувстве – наша вина перед собой. Мы – главные должники перед собой: перед своей невиновностью, перед отказом «быть» в вопросе «быть или не быть». Мы виноваты перед нашими близкими: не потому, что мы делаем им гадости или не оправдываем какие-то их ожидания, а просто по факту существования. Я деньги потратил на то, что приехал в Москву, а не на то, чтобы помочь кому-то. То есть это та вина, которая следует за нами как факт нашего бытия. Ее нужно просто принять.

Если не знаешь, что делать – ничего не делай

Меня часто спрашивают: «Когда я оказываюсь в сложной ситуации, когда не знаю, что делать, наваливается отчаяние. Как поступить?» Очень простой ответ: если не знаешь, что делать – ничего не делай.

Можно просто быть, можно просто присутствовать, это на самом деле очень много. Вообще, подозреваю, лучшее, что мы можем дать нашим клиентам – это просто быть в контакте, быть рядом.

Одна из наших участниц группы, ее уже нет, Царство ей Небесное – пришла, когда ей было лет 40, очень красивая женщина, никогда не было семьи, но была дочь 15 ли 14 лет. Она посещала какую-то из новых религиозных организаций, и когда ей поставили диагноз, ей ее братья и сестры сказали: «Не надо делать операцию, откажись, мы помолимся, все будет хорошо». Она отказалась от операции, отказалась от лечения. Они все помолились. На 3-4 месяца ей стало лучше. Она реально почувствовала, что ей стало лучше. Но в какой-то момент заболел живот, и ее повезли на «скорой», открыли и сказали, что поздно делать операцию, хотя пятью месяцами раньше могли бы помочь. Просто операция, удаление опухоли и облучение.

Последние полгода жизни она ходила к нам. Она, например, говорила так: «Я никогда не жила так полноценно, как сейчас». Притом, что у нее были физические боли. Ей уже не делали химию, ей уже ничего нельзя было делать. Она эти боли постоянно испытывала. Понятно, много очень было ограничений – в еде, таких бытовых, что называется… Но она сказала: «У меня такое ощущение, что я 40 лет жизни готовилась к этому, для того чтобы переживать полно и цельно солнце, которое светит, дождь, который капает, радугу, которая в небе, вкус кофе». Это, конечно, было для меня совершенно удивительно. Не только для меня, но и для других участников, которые присутствовали тогда рядом.

Выявить это ценное очень просто, задав себе элементарный вопрос: «Если сегодняшний день – последний в жизни?» Это вопрос, конечно, из учебника, можно сказать, но это реальный вопрос, попробуйте себе его задать. Будете ли вы устраивать скандалы, ссоры? Наверное, нет. Все это теряет смысл.

На пути к принятию болезни

Любое чувство имеет конечный объем, будь то горе по ушедшему человеку, будь то зло, будь то какая-то обида. Наша задача – стоять рядом с болеющим человеком и помогать выражать эти чувства. Если мы не будем на злость отвечать злостью («дурак – сам дурак»), если не будем подпитывать его, а просто позволим этому быть, чтобы человек мог освободиться, гнев заканчивается. Собственно, мешая человеку гневаться, мы препятствуем его переходу на другой уровень отношений со своим заболеванием. Потому что после таких реакций, как шок и отрицание, следующими этапами идут гнев, стремление договориться, депрессия…

Ни в коем случае не надо человека вытаскивать из депрессии, веселить его: «Пойдем на улицу. Давай-ка. У тебя все наладится». Нужно помочь человеку отплакать, и только после этого можно перейти на следующий этап – принятие болезни. Не согласие, а принятие, потому что принять что-то – это позволить чему-то быть так, как оно есть.

Есть совершенно замечательная книжка – «Дети пишут Богу». В одном из сюжетов описано следующее. У одного из жильцов, старенького дедушки, умерла его бабушка. Все соседи не могут его вытянуть из состояния депрессии очень долгий период, полгода, по-моему. Он сохнет, не ест, никуда не ходит, с утра сидит на скамейке, не реагирует на сигналы извне, на контакт не выходит. И соседи не знали, что с этим делать, как помочь. И вот приехала к кому-то из соседей девочка в гости, пяти или шести лет, может, четырех. Она вышла во двор, увидела – сидит дедушка, подошла – села ему на колени. Через десять минут он поднимается и говорит: «Ну что, будем шашлыки делать?» И когда ее спросили: «А что ты сделала?» Она говорит: «Ничего. Просто помогла ему плакать». Это тот барьер, который мы должны помочь преодолеть человеку, находящемуся в таком горе.

Психологи знают, есть такое чудное понятие, как «эмпатия» – умение сопереживать. Даже если я не могу почувствовать, что происходит с другим человеком, а часто это невозможно, потому что в моем опыте нет того спектра чувств, который есть у него. Я могу спросить, собственно говоря, опять же, от чего страдают наши клиенты? От того, что с ними никто не говорит. Они готовы говорить о смерти, они готовы говорить о страхе, о тревоге, которая их поглощает, наполняет. Вопрос в том, как? Если мы, защищаясь, начинаем давать советы, говорить, что «ты исправишься, да, ладно», я лично вижу в этом какое-то поверхностное отношение к происходящему. Но быть в присутствии, взять за руку и просто спросить: «Тебе страшно?» — это может вызвать поток чувств, поток слов, и нужно просто в этом присутствовать. Нужно делать что-то особенное, но, правда, самое трудное – просто быть… Спрашивайте.

Смерть

Но это принятие – это всегда процесс. Более того, если говорить опять же о смерти – это данность, это единственное, в чем мы может быть уверены в этом мире, по-другому никак. Обывательское сознание что говорит? Смерть – это то, что в конце жизни.

Вообще-то, на самом деле смерть – это часть жизни. И в детстве мы встречаемся со смертью – умирает наше любимое животное, бабушка, сосед, или увидел сбитую кошку на дороге, например. Как-то мы с этим должны считаться, мы что-то должны с этим делать.

Я помню, моя дочь из детского садика приносила много разных знаний о жизни. И в какой-то момент она пришла, может быть, ей лет пять было, ходила, ходила кругами долго: «Папа…». Я вижу, что-то хочет спросить, я говорю: «Давай, Светочка, что ты хочешь спросить?» На колени села: «Честно скажешь?» Я говорю: «Честно скажу». Я понимаю, что час икс. Предельно откровенно она смотрит мне в глаза и говорит: «Ты умрешь?» Я говорю: «Когда-то да». – «А когда?»  Я говорю: «Очень нескоро. Ну, смотри, жива твоя прабабушка, жива твоя бабушка, мы с мамой живы. Еще очень нескоро».

Если мы затягиваем обсуждение этих вопросов, а дети сталкиваются с этим, то дальше – это повод для того, чтобы очень сильно тревожиться по любому поводу. Вы знаете, откуда и каким образом у нас закрепляются психологические травмы? Ведь травма – это не то, что с нами происходит. Это не факты, а ситуации, критические ситуации, в которых мы оказывались беспомощными, бессильными. Если ребенку никто не объяснил, что бабушка умерла, потому что она болела, у нее было больное сердце и ей было очень много лет, что собачка умерла, потому что ей 15 лет, она больше не живет. Если ребенку это не объясняют, если он стал свидетелем какой-то сцены и его никто не успокоил, это закрепляется как травма. Если с ребенком говорить, обсуждать эти вопросы, то когда мы вырастаем, вопрос конечности существования не стоит так остро.

Мне очень нравится Григорий Померанц, в одной из книг он вспоминает детскую сказку про мальчика. Мальчик утром просыпался и не мог найти свою одежду, потому что вечером он ее разбрасывал и не помнил, куда. Тогда он придумал такой прием: вечером, ложась спать, он записывал на бумажке — «брюки бросил в ванную, рубашку на подоконник, ботинки под кроватью». Последний пункт у него звучал — «я в кровати». И утром он по списку собирал одежду,  начиная с вопроса «где я?».

Мне кажется эта сказка показывает, как мы теряем себя. Погоня за инструкциями, рецептами не дает нам заглянуть внутрь себя. В болезни, в критической ситуации у нас есть шанс вернуться. Я не берусь говорить о том, насколько эффективным становится лечение, если человек принимает решение жить как полноценный человек — здесь и сейчас. Если человек, не беря в расчет будущее, не тревожась о том, как  всё будет, просто готов к принятию опыта, открыт этому опыту, готов рисковать, готов что-то делать, то, думаю, и лечение может быть более эффективным.

Записала Вероника Заец