Опять я отрываюсь в даль,
Опять душа моя нищает,
И только одного мне жаль, —
Что сердце мира не вмещает.

Мать Мария

За совсем не долгую жизнь – ну что такое 53 года? – она сменила множество родов деятельности: училась на юридических курсах, писала талантливые стихи, была комиссаром народного просвещения и даже городским головой Анапы, и, наконец, — монахиней. Ей довелось – против ее воли – пожить во многих странах, а умереть на чужбине – ради Отечества Небесного. За 50 лет она сменила 3 фамилии, а сегодня ее знают только по имени – мать Мария, — потому что она была действительно матерью не только для своих троих детей, но и для сотен погибавших в нищете или нацистских лагерях людей.

Лиза Пиленко, как когда-то звали мать Марию, родилась в 1891 году в семье юриста в Риге, но детство провела на юге, среди виноградников родового имения  в Анапе и в Крыму, где отец был директором Никитского ботанического сада. Там же, в Крыму, в доме своей крестной 6-летняя Лиза «познакомилась» с Константином Петровичем Победоносцевым, Обер-прокурором Святейшего Синода, и у них завязалась самая настоящая переписка, впоследствии переросшая в серьезное взрослое общение и продлившаяся 10 лет. Мать Мария вспоминала: «… в минуты всяческих детских неприятностей и огорчений я садилась писать Константину Петровичу. (…) Помню, как взрослые удивлялись: зачем нужна Победоносцеву эта переписка с маленькой девочкой? У меня на это был точный ответ: потому что мы друзья».

Когда Лизе было 15, отец получил назначение в Петербург, но внезапно скончался. Девочку, для которой он был авторитетом, это потрясло настолько, что, по ее словам, она потеряла веру в Бога.

После смерти отца семья переехала в Петербург, где Лиза попала в среду столичной творческой интеллигенции – молодежные философские и религиозные кружки, поэтические собрания. На одном из таких собраний она впервые увидела выступающего с эстрады Блока – безоговорочного кумира молодежи обеих столиц, считавшей его чуть ли не пророком. Не было ничего удивительного в том, что он покорил и Лизино воображение. Блок показался 15-летней девочке человеком, знающим ответы на мучившие ее вопросы: как и ради чего нужно жить. С этими недоумениями она и пришла к нему морозным февральским днем. С того времени началась их сложная дружба и многолетняя переписка. Тогда же, в ответ на все вопросы, Блок посвятил Лизе стихотворение:

Когда вы стоите на моем пути,
Такая живая, такая красивая,
Но такая измученная,
Говорите все о печальном,
Думаете о смерти,
Никого не любите
И презираете свою красоту —
Что же? Разве я обижу вас?

О, нет! Ведь я не насильник,
Не обманщик и не гордец,
Хотя много знаю,
Слишком много думаю с детства
И слишком занят собой.
Ведь я — сочинитель,
Человек, называющий все по имени,
Отнимающий аромат у живого цветка.

Сколько ни говорите о печальном,
Сколько ни размышляйте о концах и началах,
Все же, я смею думать,
Что вам только пятнадцать лет.
И потому я хотел бы,
Чтобы вы влюбились в простого человека,
Который любит землю и небо
Больше, чем рифмованные и нерифмованные речи о земле и о небе.

Право, я буду рад за вас,
Так как — только влюбленный
Имеет право на звание человека.

Что ж, Блок был прав, но не во всем, – спустя полвека Лиза своей жизнью доказала, что не «влюбленный», а по-настоящему любящий имеет право на звание человека. Тогда же по-новому зазвучали сказанные ей в юности слова Победоносцева: «Истина в любви, конечно. Но многие думают, что истина – в любви к дальнему. Любовь к дальнему – не любовь. Если бы каждый любил своего ближнего, настоящего ближнего, находящегося действительно около него, то любовь к дальнему не была бы нужна…»

А пока у Лизы началась яркая бурная молодость – новые друзья, знаменитые поэты, первое замужество и первые собственные стихи. Муж, декадент, эстет, родственник Гумилева, ввел ее в литературные круги Петербурга. Но уже тогда слова из письма Блока: «Если еще не поздно, то бегите от нас, умирающих», — звучали по отношению к творческой богеме пророчески. Во всем сквозила тревога, попытка чрезмерным весельем заглушить тоску и бессмысленность жизни. Лиза, человек глубокий и еще не испорченный столичной жизнью, это быстро почувствовала. Брак очень скоро распался, и она уехала в город детства, Анапу, где вскоре родилась ее первая дочь – Гаяна.

Очень деятельная по натуре, Елизавета увлеклась политикой. Как и почти вся интеллигенция, она приняла февральскую революцию, а потом вступила в партию эсеров, привлекших ее довольно идеалистическими взглядами. Когда, уже после большевистского переворота, в Анапе проводились выборы в городскую Думу, Елизавета Юрьевна решила в них участвовать и была выбрана членом городского Совета, ответственной за образование и медицину, а позже – назначена городским головой. После установления советской власти ее оставили в должности комиссара по здравоохранению и народному образованию, хотя Елизавета Юрьевна и не разделяла большевистской идеологии. Но на этом посту она могла хоть как-то защитить население от грабежа и террора и спаси культурные ценности города.

Зато, когда Анапу заняли белые, Елизавету сразу же арестовали, – за сотрудничество с советской властью, — и неизвестно, чем закончился бы суд, если бы за нее не вступился видный деятель кубанского казачьего движения Даниил Скобцов. Вскоре после освобождения Елизавета Юрьевна вышла за него замуж. Уже после эвакуации из России родился их сын Юрий. Для Елизаветы началась эмигрантская эпопея: за 4 года семья переезжала трижды – Грузия, Турция, Сербия и, наконец, Париж. Как и многие русские офицеры, Даниил Ермолаевич устроился таксистом, а сама Елизавета Юрьевна перебивалась небольшими заработками по газетным объявлениям, не гнушаясь никакой работой: «Чищу, мою, (…) вывожу тараканов и клопов…».

В Париже умирает маленькая младшая дочка Анастасия. Горе еще больше усиливает духовные поиски Елизаветы Юрьевны, она начинает посещать лекции Русского Студенческого  Христианского Движения, знакомится с Н. Бердяевым и о. Сергием Булгаковым, который впоследствии становится ее духовным отцом.

Все больше втягиваясь в деятельность Христианского Движения и пытаясь заглушить тоску по дочери, Елизавета Юрьевна много ездила по Франции, помогая нуждающимся эмигрантским семьям. С каким только горем она не сталкивалась в этих поездках: потерявшие себя в жизни люди, спивающиеся, больные туберкулезом, пациенты психиатрических клиник… Именно тогда Елизавета все отчетливее видит свое призвание в служении этим несчастным и обездоленным, которые, чувствуя ее неравнодушие, выстраиваются в очереди, чтобы хотя бы просто поговорить с ней.

К тому времени Елизавета Юрьевна уже разошлась с мужем, дети Гаяна и Юра были достаточно взрослыми, и в ней все больше укреплялась мысль о монашестве. В 1932 году она приняла постриг с именем в честь Марии Египетской: «Как Мария ушла в пустыню к диким зверям, так и тебя посылаю я в мир к людям, часто злым и грубым, в пустыню человеческих сердец», — напутствовал ее митрополит. Закончилась жизнь Елизаветы Скобцовой,  начался новый путь – путь матери Марии.

Среди эмигрантов далеко не все понимали ее выбор и трактование монашеского служения. Мне кажется, образ жизни матери Марии больше всего был схож с деятельностью Великой Княгини Елизаветы Федоровны – они обе посвятили себя служению нуждающимся. Только в отличие от Великой Княгини,  для матери Марии помощь ближним, то, что сегодня называется социальной работой, стояло на первом месте по отношению к молитве и богослужению.

Ее слова: «На Страшном Суде меня не спросят, успешно ли я занималась аскетическими упражнениями и сколько я положила земных и поясных поклонов, а спросят, накормила ли я голодного, одела ли голого, посетила ли больного и заключенного в тюрьме», — до сих пор вызывают споры в церковных кругах. Хотя, мне кажется, в этой фразе сама матушка говорила только о своем личном опыте в конкретных исторических условиях, вовсе не имея ввиду монашество в целом, со всем его многовековым  духовным и аскетическим опытом. Просто она не могла, да и не умела, сдерживать свою огромную энергию и направила ее на помощь людям.

В Париже мать Мария открыла дом, в который могли бы прийти за помощью все нуждающиеся. А таких с каждым днем становилось все больше: потерявшие работу эмигранты, бездомные, опустившиеся обитатели притонов… Со временем при помощи друзей и единомышленников она основала объединение «Православное дело» и на его базе открыла два общежития для бедных, санаторий для больных туберкулезом, приходскую школу, миссионерские и лекторские курсы, начала издавать журнал…

Во всех начинаниях матери помогали Гаяна и Юра. Но дочь, восторженно увлеченная коммунизмом, мечтала вернуться на родину. И вернулась. А через год мать Мария получила известие о ее «внезапной» (возможно, не без участия НКВД) смерти…

Череда собственных потерь и привычка трудиться, не жалея себя, помогли матери Марии не растеряться, когда началась Вторая Мировая война и немцы заняли Париж. Она организовала пункты питания, продолжала принимать бедных, а вскоре занялась и подпольной работой, участвуя во Французском Сопротивлении: прятала у себя тех, кому грозил арест, доставала для них поддельные документы.  В келье у нее стоял радиоприемник, принимавший Москву и Лондон, откуда можно было получать сведения о настоящем положении дел на фронтах. Сама мать Мария удивлялась, как немцы в течение почти 3 лет не раскрыли это подполье…

В начале 1943 года усилились облавы на участников Сопротивления, и в феврале гестапо арестовало сына матушки и еще нескольких ее соратников. Самой матери Марии не было в Париже, и ей передали, что, если она сдастся немцам, Юру освободят. Обещание, разумеется, не выполнили.  Во время пересылки из одного лагеря в другой матери Марии удалось мельком увидеть сына – на этом свете в последний раз.

Мать Марию отправили в Равенсбрюк – самый крупный и страшный женский концлагерь. Но и там она оставалась верна себе: рассказывала собиравшимся вокруг нее заключенным о своей жизни, о приходе к вере, читала кусочки из Евангелия и объясняла их своими словами, молилась. Она умела найти общий язык со всеми, независимо от возраста, политических и религиозных убеждений. Ее простые рассказы спасали, может быть, не столько содержанием, сколько тем, что отвлекали узниц от тяжелых мыслей и поддерживали последнюю надежду.

А сама мать Мария чувствовала, что жить ей осталось недолго. Она все больше уходила в себя. Просила при возможности передать своему духовнику, что воспринимает приближающийся конец как милость Божию.

Обстоятельства смерти матери Марии точно неизвестны до сих пор. Есть свидетельства, что она пошла на смерть, спасая другую женщину, тайком поменяв ее лагерный номер на свой… Как бы там ни было, достоверно  известно только одно: 31 марта 1945 года мать Мария погибла в лагере Равенсбрюк в газовой камере. Через неделю лагерь освободили наши войска.

В 2004 году мать Мария была причислена Константинопольским Патриархатом к лику святых. Вместе с ней был канонизирован и сын, Юрий Скобцов, тоже погибший в немецком концлагере.

Смысл и итог своей жизни сама мать Мария описала в одном четверостишии:

И сны бегут, и правда обнажилась.
Простая. Перекладина Креста.
Последний знак последнего листа, —
И книга жизни в Вечности закрылась.