Машина заглохла в тот момент, когда мы с Горянычем смачно ржали над очередным анекдотом. Мы так увлеклись смакованием пошленькой истории, что даже не сразу поняли, что больше не едем. После минуты молчания, воцарившейся в салоне и ушедшей на осмысление произошедшего, Горяныч посмотрел назад и спросил:

— Не, а чё случилось-то? Чего мы остановились-то?

Я вышел из машины и открыл капот. Визуально все было в порядке, но «бэха» отказывалась ехать. Горяныч подошел ко мне, зябко приподняв плечи и боязливо пряча руки в карманах куртки.

— И чё? – спросил он. Я захлопнул крышку капота.

— А фиг её знает, чё. Электроника, это тебе не «Жигули», не залезешь.

Мы постояли, посмотрели вперед, назад, направо, налево… И не увидели ничего, кроме снега. Тверская губерния, мать её…

Я посмотрел на часы:

— Опоздаем теперь точно. Без нас шампанское выпьют.

— Да уж… Какое там шампанское… Сколько нам тут куковать придется? Новый год, нет никого. Тут и так машин – три за сутки, а теперь точно дня два еще никто не проедет. Так что сели мы с тобой, Витюха, капитально!

Мы помолчали, покурили, опять поглазели по сторонам, надеясь, что в новогоднюю ночь все же произойдет чудо и появится ну хоть трактор… Трактор не появился. И звонить кому-либо из знакомых нет смысла – пока они сюда доедут, Новый год не то, что придет – уйти успеет. К тому же наверняка все уже отметили проводы старого года и за руль не полезут.

— У тебя пожрать с собой есть хоть что-нибудь? – спросил Горяныч.

— Да, там в багажнике сумка.

— А выпить?

— И выпить есть. Там литрушечка спрятана под колбасенью…

Мы топтались около умершего автомобиля уже минут двадцать. Потихоньку занялась метель, ветер пробирал нас через наши итальянские куртки до костей, а в машине не было легче – остывший металл, казалось, окутывал еще более сильным холодом, поэтому мы предпочли мерзнуть на дороге – хоть подвигаться можно. Горяныч бросил в снег окурок и семенящим шагом направился куда-то к засугробленной обочине:

— Пойду-ка я …

Через минуту до меня донеслось хихиканье. Горяныч появился из снегопада с улыбкой от уха до уха.

— Вить, иди сюда… Ты помнишь, что я сказал, когда мы остановились? – он взял меня под руку и потащил к обочине. – Ты помнишь, что я сказал?

— Что ты сказал?

— Я сказал, сколько мы тут куковать будем. А посмотри теперь! – и он развернул меня лицом по ходу нашей поездки. Прямо перед собой я увидел указатель: «с. Кукуево – 2 км».

— Кукуево?! – ошарашено повторил я.

— Ты прикинь, а? – ржал Горяныч, толкая меня в бок. – Ку-ку-ево!!! – он просто захлебывался от смеха. – Здесь, наверное, все застревают! Па ре-ке плы-вет та-пор из села Ку-ку-ева…!!! – прокричал он в метель. Я уж подумал, не успел ли он тайком приложиться к припрятанной литрушечке, как вдруг Горяныч закричал:

— Тихо!!! – и поднял вверх указательный палец, к чему-то прислушиваясь.

— Что? – спросил я.

— Тс-с-сс! – зашипел он. – Слышишь?

Я прислушался и до меня донесся какой-то странный хлопающий звук. Сомнений не было – кто-то ехал по дороге на лошади. Мы уставились на дорогу, с некоторым напряжением ожидая появления того, кто мог бы нам помочь в нашей безнадежной ситуации. Звук приближался, и скоро из метели возникли сани, запряженные темной косматой лошадью. На облучке сидел колоритный абориген пенсионного возраста, чем-то напоминающий Кузьмича из «Национальных особенностей». Он остановил коня, окинул нас оценивающим взглядом из-под косоухой ушанки и спросил:

— Сидим?

— Ага, — ответил я.

— Замерзли?

— Да есть немного.

Дед, кряхтя, слез с саней, извлек откуда-то трос и протянул мне:

— Цепляй, поедем.

— И что, он потянет? — с сомнением в голосе спросил Горяныч, прищурившись оценивающим взглядом на коня.

— Он? — «Кузьмич» тоже посмотрел на крутобокого жеребца, как будто в первый раз его видел. — Потянет! — и протянул мне трос.

Я вкрутил крюк, зацепил трос, втолкнул Горяныча на пассажирское место, а сел сам за руль. Дед осторожно стал выводить лошадь на дорогу. Я почувствовал, как натянулся трос, и мгновение спустя «бэха» тронулась с места.

Проехали мы немного. Сани свернули направо, и мы въехали в деревню. «Кукуево» — успел прочитать я на указателе. Сани остановились около рубленой избы в три окна с кружевными наличниками.

— Ну, милости просим, гости дорогие, чем богаты… — возница широким жестом пригласил нас пройти в избу. Чуть замешкавшись, мы поднялись по крыльцу и вошли в дом.

Изба была самая обычная, холостяцкая, из современных вещей в ней, пожалуй, был только телевизор в углу. В центре избушки потрескивала дровами печь, рядом стоял старый потемневший стол и две длинных скамьи, у стены – буфет довоенных времен с расставленными на полках гранеными стаканами, алюминиевыми кружками и парой эмалированных кувшинов с отколами по краям. У другой стены – пара пружинных кроватей, накрытых толстыми стегаными одеялами. На крючках – березовые и дубовые веники, связки сушеных грибов, пучки каких-то трав. И дух в избе был древесно-травяной, с дымком от горящих в печи поленьев. Так и казалось, что сейчас в избу войдет Баба-Яга.

— Да вы к столу проходьте, — пригласил нас хозяин. – Я вам для сугреву сейчас… — он исчез в сенях, потом появился с кривой бутылью и банкой соленых огурцов. Я поставил сумку на стол и стал выкладывать припасы: все равно на праздник к своим не попадем, так хоть облегчить хлопоты хозяина по нашему с Горянычем устройству.

— А меня, значица, Прохором звать, — наконец, представился наш гостеприимный возница.

— Игорь.

— Виктор.

Мы пожали руки друг другу и сели за стол. Прохор разлил самогон по граненым стаканам, выложил на разномастные блюдечки огурцы и капустку, я порезал колбасу и грудинку.

— Ну, как говорится, за знакомство, — произнес простой тост Прохор. Мы выпили холодно-обжигающего самогона.

— А что это у вас за деревня такая? – спросил Горяныч, хрупая огурцом.

— Кукуево-то? – переспросил Прохор, чуть нахмурившись. – А что?

— Да так, название уж больно… такое…

— И, между прочим, — вдруг обиженным тоном заговорил Прохор, — не деревня у нас, а село.

— А какая разница? – не унимался Горяныч.

— А разница такая, мил человек, что в деревне церкви нету. А у нас есть. Значит, мы – село. А название тебе чем не угодило?

Игорь хихикнул и оглянулся на меня, ища поддержки.

— Ну так название-то такое, популярное, можно сказать. Частушку-то все знают… По реке плывет топор…

— Не топор, — назидательно поднял вверх указательный палец Прохор, — а утюг.

— Да какая разница: топор, утюг… — ржал Горяныч. – Смысл-то один!

— А разница такая, — неспешно отвечал Прохор, — вот каждое село на Руси чем-то да прославилось. Хохлома – у них ложки. Жестово – подносы. Холуи – шкатулки там всякие. А у нас, – он опять поднял палец вверх, — утюги плавучие. А дело было так. Был у нас тут кузнец – Михай Криворучка. У него на самом деле одна рука кривая была. Его мамка когда рожала, аккурат на Крещение дело пришлось. Ну и повитуха-то уже из церкви пришедше, да успела за столом посидеть, ну и, понятно дело, навеселе была. Да за младенцем-то и не углядела. Рука-то у него и повредилась. Как-то так она у него была… так… кривенько. Да ладно б левая, а то, понимашь, правая. А с такой-то рукой – ну какой он работник?

Так уж родители и смирились, что сын у них калека, на шее сидеть будет, а потом кусочничать пойдет. А отец у него знатный кузнец был. И вот Михай все за отцом-то и смотрел, как он кует, как железо калит. Ну и научился. Такие подковы ковал – кони с ними как на крыльях летали. Ну, тут дело-то к возрасту подошло. Женихаться стал Михай. Выбрал себе в невесты девушку работящую, хорошую, не баловную, да вот беда – к ней же просватался парень из соседнего Татуева. И надо ж такому быть, что и этот второй жених был кузнецом! И славился он топорами. Говорили, такие топоры делал, что они сами сучья с деревьев обрубали. И позвал отец к себе этих двух женихов и сказал: пусть не моя воля, ни её, а как Богу будет угодно. Даю вам сутки – кто из вас самую чудесную вещь скует, тому дочь свою и отдам в замужество. А сам-то, конечно, надеялся, что Михаю дочка-то не достанется.

Для очистки совести соревнование-то назначил. Жалко ему было за калеку дочь отдавать. И вот на следующий день в вечеру пришли женихи свои работы показывать. Татуевский принес кованую розу. Ну так искусно сделана, что пока в руки не возьмешь, то и не поймешь, что она из железа. Хоть в вазу ставь. Подивились родители, сваты подивились, а тут Михай достает из-за пазухи… утюг. Самый что ни на есть обычный утюг. Ну, те его на смех подымать – нашел, мол, чудесную вещь. А он и говорит: «Зря смеетесь. Этот утюг я для своей суженой сковал, чтобы ей по дому хлопотать было легче. Ваши-то утюги все неподъемные, бабы с ними вон как мучаются. А мой – как перышко. С секретом. Легкий он, такой легкий, что хоть на воду ставь – поплывет». Да и поставил утюг в ведро с водой. А он не потонул, а так и закачался на воде, как лодочка. Вот тут все и ахнули.

Ну а отец что — при свидетелях слово давал, деваться некуда, так и пришлось за Михая дочку отдать. И что ты думаешь? На утюгах этих они и жили. Ажно из Петербурга заказчики приезжали, к царскому двору утюги ему заказывали. Отбою от желающих не было. Так он и прожил с женой своей в мире и достатке. А секрета своего никому не раскрыл, с собой унес.

— Хорошая сказка, — сказал Горяныч, опрокидывая второй стакан самогонки.

— Да не сказка это, — возразил Прохор. – На самом деле было. А частушку ту татуевские придумали в отместку, значит, нашим. А утюги Михаевы до сих пор в семьях хранят. От бабки к внучке передают по наследству как приданое. Берегут пуще самовара. А молодежь придумала – чтобы, значит, родители не догадались, они записочку к утюгу привяжут, и по реке его и пустят. А обратно — за веревочку тянут. Так друг с дружкой и переписываются. Почта, значит, такая. У нас тут в прошлом годе даже приезжали из этой… Из Франции. Из «Тефалю». Просили продать за любые деньги. Мы, говорят, хотим производство таких легких утюгов наладить. Но никто им не продал, а попросили их с миром…

Последнюю фразу я дослушал с трудом – от печного жару да самогонки меня разморило так, что я едва не валился с лавки на пол. Краем глаза я заметил, что Горяныч упал лицом на стол и захрапел.

— Ну-ка, давайте баиньки, — сказал Прохор. Мы с ним дотащили Горяныча до кровати, и я сам повалился спать, не раздеваясь.

Проснулся я оттого, что яркий солнечный луч светил прямо в глаза. На миг мне показалось, что наступила весна. Я посмотрел на соседнюю кровать – пусто. Горяныч, значит, встал раньше и уже где-то бродит. Выйдя во двор, я обнаружил Горяныча возле машины.

— Витян, а я машину починил, — сказал он.

— Как?

— Да клемма тут отошла, ты в темноте просто не заметил. Принимай работу.

Горяныч потянулся, а потом подошел к невысокому забору.

— Ты посмотри, какой у них тут вид! – сказал он, доставая сигареты. – Река какая, ты глянь! И не замерзла ведь…

— Значит, глубокая, — сказал я, прикуривая от его сигареты. – Ну что, поедем?

— Да, наверное. Э-эх!!! Жаль, от Москвы далеко! По реке плывет утюг… — вполголоса напел Игорь и хотел уже уходить.

— Горяныч! – я толкнул его локтем в бок. – Посмотри, что это там?

— Где? – спросил он, шаря взглядом по поверхности воды.

— Да вон! Смотри!!! Что это?!

Мы уставились на какой-то небольшой предмет, плывущий по течению и посверкивающий в лучах солнца. Минуту мы терялись в догадках, что же это могло быть? И только когда таинственный предмет поравнялся с нами, поняли: по реке, покачиваясь на волнах, плыл утюг.