Так называла я в детстве свою крёстную, Александру Петровну Реутову. Родилась она в самом начале двадцатого века в Иркутске, в купеческой семье, но купчихой себя никогда не считала и тщательно скрывала свое непролетарское происхождение. Родители умерли, когда всеобщая любимица Шурочка была совсем еще маленькой. Всё имущество унаследовала её старшая сестра Маня (надо сказать, разница между двумя сёстрами составляла более двадцати лет).

Маня была замужем, считалась опекуном младшей сестры, но заботы о ней не проявляла – держала на половине прислуги, одевала в чужие обноски, кормила впроголодь. Бывало, и поколачивала младшенькую. Когда за дело, а когда и просто так, с досады или от злости. Вот почему о своём детстве и юности Александра Петровна вспоминать не любила.

«О чём говорить? Что вспоминать-то? Доброго-то было мало, Надя, даже поесть досыта и то не могла, приходилось тайком кусошничать», — с горькой иронией говорила она моей бабушке. «Что значит кусошничать?» – спрашивала я, вмешиваясь в их разговор. «Да вот, Танюшка, чтоб не опухнуть и не умереть с голоду, приходилось мне у родной-то сестры из закромов воровать то калачик какой, то ватрушку-булочку, то сливки», — отвечала она мне.

«Худенькая я была невероятно, прямо синявка, бледная такая! Страшно представить даже», — продолжала она свой горестный рассказ. Мне было жалко её, я подтаскивала табуреточку к столу, за которым она «швыркала чаем» с моей бабулей, и начинала гладить по белым-белым волосам, разглаживать морщинки на её добром, смеющемся лице. Старушки умилялись дитячьей жалости, настроение у них заметно улучшалось, Александра Петровна доставала из красивого резного буфета припасённое для меня угощение – любимые мои конфеты «Гусиные лапки», «Раковые шейки».

После чего снова продолжила рисовать картины своего незабываемого прошлого. Грянула революция, а следом за ней и гражданская война, когда люди боялись высунуть нос на улицу. Бывало, на неделе власть в Иркутске менялась по три-четыре раза, в окрестностях города действовали многочисленные банды и мародеры.

Но вот белый террор сменился красным. Стали расстреливать буржуев. Люди, казалось, ополоумели от взаимной вражды и ненависти. В семье сестры стали спешно паковать узлы и готовиться к бегству, но из-за того, что не достали нужного количества подвод и лошадей, остались в Иркутске.

Шурочка к тому времени стала красавицей, невестой, хоть и была одета более, чем скромно. Умела она и шить, и вязать, так что даже из того тряпья, что перепадало ей от сестры, могла справить очень даже неплохой наряд.

Единственное, за что она благодарна Мане – за полученные на дому неплохие знания, которые позволили ей впоследствии получить диплом медсестры. Счастье, что каждый день к больному сыну сестры приходил учитель из Иркутской гимназии. Девочка жадно впитывала каждое слово педагога, помогала племяннику готовить домашние задания.

Революцию Александра, как и все трудящиеся люди, восприняла как избавление от старой жизни. Казалось, именно о ней, о её нелёгкой судьбе звучали слова «Интернационала»: «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем…»

Когда в городе окончательно окрепла советская власть и открылись курсы сестёр милосердия, записалась на них, указав в строке происхождение – «мещанка». (В те времена это слово означало городского жителя). Как-то так получилось, что ни тогда, ни после никто не проверил этого факта. Получив образование, вышла замуж за красноармейца, окончательно порвав с ненавистным ей прошлым.

Имущество сестры было конфисковано, она сама и её семья направлены в ссылку, на север области. Казалось, судьба развела их навсегда. «Недаром ведь говорят, что от сумы да от тюрьмы не зарекайся», — говорила она моей бабушке.

Но недолгим было счастье и самой Александры – умерли один за другим от сыпного тифа сначала её муж, а затем и грудной сын. Сама она чудом выжила и уцелела. Помнит, как полгода страшно бледная и худая, как тень, без густой косы, побритая налысо, ходила, держась за стенку. «Слава Богу, мир не без добрых людей, помогли мне две соседки-старушки, которые не побоялись тифозной, посчитав, что в их возрасте смерти бояться не стоит, а хоть одну христианскую душу да спасут. И вот, представь себе, Надя, спасли, отпоили горячим кипятком да морковным чаем, откормили варёной картофельной шелухой, хоть и не еда это вовсе».

Семья сестры рассеялась по белу свету. Умерли и у неё муж и сын, а две дочери вышли замуж и поразъехались кто куда. Перед самой войной Маня вернулась из ссылки в Иркутск, разыскала Шуру и пристроилась к ней. «Стара я стала, Шурочка, ты уж прости меня, великую грешницу», — пала она перед ней на колени. Александра Петровна простила, потому что после собственного горя не было у неё обиды на сестру. «Всё ж какой-никакой, а родной мне человек», — сказала она.

Одинокую молодую еще женщину с добрым и приветливым нравом заприметил вдовец с пятью детьми — Владимир Николаевич Реутов. Стал уговаривать прийти в его дом на хозяйство, просил пожалеть детей, которым плохо без матери. Делая предложение, не надеялся, что оно будет принято – прежние «кандидатки в жёны» отказались от такого большого довеска. Всё же пятеро детей – не шутка!

Но она согласилась взвалить на себя это ярмо — пожалела и его, и детей. Четверо младших быстро к ней привязались, стали называть мамой, а вот старшая, Маша, девочка-подросток, просто пылала ненавистью к мачехе, не хотела слушаться её и подчиняться, частенько пакостила и вредила, хотя Александра Петровна, помня о собственном сиротском детстве, никогда не обижала и не наказывала злую девчонку.

Став взрослой, Маша почти не изменила своего отношения к мачехе. По-прежнему дичилась и сторонилась её. Непонятно, почему она так ненавидела Александру Петровну, то ли от того, что сильно любила родную мать, то ли от того, что имела такой дурной характер…

Где-то очень давно я читала, что одним из законов нашего мира является «закон компенсации», то есть, если человек чего-то лишился, ему обязательно Господом будет дано что-то иное, хоть как-то восполняющее понесённую потерю. А ведь и вправду, лишившись единственного сына, Александра Петровна стала матерью пятерых детей. Четверо из которых искренне любили и уважали ее.

В войну она работала медсестрой в больнице, бывало, даже роды принимала и лечила больных вместо фельдшера-забулдыги. Не хватало лекарств, перевязочного материала, бинты стирали и перестирывали, пока они не приходили в полнейшую негодность. Про антибиотики слыхом не слыхивали – кашель, например, лечили отварами трав, пихтовой смолой заживляли раны. Летом вместе со школьниками заготавливали лекарственные растения.

Проверяли детские сады и школы, следили, чтобы не было у детей вшей и лишая, зимой и ранней весной, когда не хватало витаминов, давали ребятишкам в школе и детсаду отвар иголочек сосны или ели, чтобы не было цинги.

По осени готовили в лесу дрова для больницы, пилили ручной пилой чурки, кололи и складывали в поленницы. В больнице было чисто и уютно, тепло даже в самый лютый мороз. «Работали мы на совесть, себя не жалея, помогали друг другу, а иначе бы не выстояли, не победили бы в войну», — говорила она уже для меня.

В её крошечном домике было всего две комнатки – кухня и зал, он же и спальня. Обстановка самая скромная – две железных кровати, комод, над которым висело помутневшее от старости зеркало, небольшой столик, покрытый скатертью с кистями да швейная машинка на стуле у окна. Рядом с зеркалом на стене висели старинные часы с кукушкой. Пока старушки вспоминали прошлое, я на цыпочках проходила в зал, садилась потихонечку на небольшой сундучок и ждала, когда же часы начнут свой мелодичный перезвон, откроется окошечко и оттуда вылетит кукушечка на пружинке со своим заветным: «Ку-ку!»

По словам бабушки, кока Шура время от времени поглядывала на меня в зеркало, не шалю ли я. Но я сидела смирно, ничего не трогая, так что Александра Петровна перестала меня контролировать. Позднее бабушка рассказала, как моя мама в детстве залезла дома под такой же, как у коки Шуры, стол и по-тихому срезала ножничками бахрому и кисти со скатерти и оконных штор. А потом и у коки Шуры в гостях тоже хорошенько почикала ножничками – отрезала кусок скатерти на платье куклам.

Вдоволь полюбовавшись на кукушечку, я садилась на обшитую дермантином кушетку рядом с печкой и придремывала в тепле, подкладывая под голову вышитую подушку-думочку.

Летом бабушка и кока Шура шли в сад. А он у них был поистине великолепным – единственным в своём роде. Чего тут только ни росло! Смородина чёрная, красная и белая, крупная сладкая малина двух сортов – круглая и с длинненькими ягодками, янтарно-жёлтый, зелёный и коричневый крыжовник, огромные ранетки – сладкие жёлтые и кисловатые на вкус рубиновые, приятная на вкус негорькая невежинская рябина. И, наконец, главное чудо их сада – виноград, который им кто-то привёз с юга. Виноград поздней осенью снимали со шпалер и укладывали на соломку, сверху снова закладывали солому или сено, поверх укладывали рубероид, снаружи дед Володя делал большой ящик, который закидывали со всех сторон снегом.

Малину на зиму приклоняли к земле, присыпали землёй, в конце апреля-начале мая откапывали от земли, уже с проклюнувшимися белыми почками. В конце мая–начале июня, когда возникала угроза заморозков, не спали всю ночь – по всему саду жгли костры из соломы и щепок, чтобы дымом прикрыть набиравшие цвет кустарники и деревья.

А ещё в этом удивительном саду вдоль дорожки, идущей от калитки к дому, росли крупные бело-розовые георгины, размером с большую тарелку, тёмно-бордовые и лиловые, оранжевые и жёлтые. Любила Александра Петровна бархатцы, анютины глазки и лесные цветы – пионы Марьин корень и огненно-рыжие жарки. Впервые эти лесные цветы на клумбе я увидела именно у неё. В природе жарки не образуют таких огромных кустов, в основном растут в один-два ствола. Здесь же клумба просто пылала и горела, издали напоминала оранжевый костёр. Обожала она и маки. Они у неё были тоже особенные, не как у всех – высокие, махровые, издалека их можно было принять за георгины.

Как мне помнится, у трудолюбивых старичков всё росло отменно – огурцы и помидоры без всяких теплиц и плёнки давали хороший урожай, ну, и обычные огородные овощи (морковь, свёкла, чеснок и лук-семейник) тоже удавались на славу. Помидоры краснели на кусту до заморозков, первые снимали уже в конце июля.

Смородины, малины, крыжовника тоже всегда было полно. Виноград был очень кислый, зато свой! Им они угощали детей с блюдечка (многочисленных внуков деды Володи и меня как наиболее частую гостью). В начале сентября снимали ломившиеся от плодов ранетки и полкультурки. Урожаем щедро делились с детьми и знакомыми.

Александра Петровна любила делать мне как своей крестнице подарки – то шарфик свяжет, то рукавички, то подарит тарелочку или чашечку. У меня до сих пор хранятся крошечная тарелочка и эмалированная кружечка, из которых меня кормили-поили. Их она подарила на моё рождение. Всякий раз, когда я беру в руки эти такие немудрёные предметы, вспоминаю Александру Петровну, её низкий грудной голос, смех и кашель. (Был у неё единственный, на мой взгляд, грех – курение).

В старости она очень боялась остаться одна – почему-то думала, что дед умрёт раньше её. Как-то призналась бабушке, что примет яд, если сильно заболеет, чтобы никому не быть в тягость. «Лягу и усну, тихо-тихо!» Показала бабушке своё смертное, где что лежит и во что её надо будет одеть после смерти.

… Умерла она в середине мая, когда весь сад благоухал от запахов цветущих яблонь и ранеток. Болела перед смертью полгода. Бабушка сказала маме потихоньку: «Шура, видно, яд приняла». Напрасно боялась она одиночества – дед Володя пережил её почти на двадцать лет. Умер, когда ему было под сто …

Говорят, души самоубийц рая не наследуют. Мне кажется, это не совсем так. Всю свою жизнь она делала людям добро, не обидела никого злым словом, не осудила и не накричала. В войну выхаживала и поднимала на ноги тяжело больных, делилась тем, что имела с другими. Приняла и упокоила обижавшую её сестру. (Баба Маня умерла в возрасте 102 лет).

Мне почему-то кажется, что милосердный Господь её давно простил, потому что её не за что наказывать.