Редкий год 19 декабря, день преставления самого любимого и почитаемого на Руси святого — Николая Чудотворца, обходится в Сибири без ядрёного морозца. «Никольские морозы порой похлеще Рождественских будут», — говорила хорошая знакомая моей бабушки, тетя Гутя.

А в особо морозные дни солнце, по выражению бабушки, как и люди, «грелось», надевая «рукавички», которых я при всём своём желании никак не могла увидеть, замечая только сиявшие вокруг неяркого зимнего солнца несколько кругов радуги. Да еще по обеим сторонам от светила, немного поодаль от него, горели два маленьких солнышка, с радужными лентами поменьше. Эффект Галло, как я узнала позднее, вызванный преломлением солнечных лучей в атмосфере в сильные морозы, и давал такую диковинную картинку.

Во времена моего детства в деревнях ещё ездили на санях. Понукая бодро бегущую на морозце лошадку с инеем на хвосте и гриве, какой-нибудь дедок в тулупчике, валенках, шапке-ушанке, ватных штанах и огромных рукавицах из войлока торопился по своим делам. Довелось и мне прокатиться в таких санях у дяди Саши с тётей Паной, когда мы под Новый год приехали к ним с бабушкой в гости.

В санях-розвальнях, бабушка их почему-то называла кошёвкой, лежал толстый слой сена, поверх которого выносили из дома и укладывали теплую медвежью шкуру мехом кверху. Неповоротливая, в тридцати трёх одёжках, круглая, как кочан капусты, в тёплой пуховой шали, повязанной крест-накрест поверх ватного пальтишка, так что одни глаза виднелись, я еле двигалась. Тётя Пана сгребла меня в охапку и усадила «на медведя», ловко и быстро укутала сверху огромным тулупом своего свёкра деда Ивана, которого я безумно любила и называла подслушанным однажды от взрослых выражением — «наш древний дедушка».

Тётя Пана привалила меня к себе, обхватив руками. Возница — дядя Саша — занял своё место, и мы помчались вдоль по улице, «бразды пушистые вздымая», в сторону совхозной фермы, где до ухода на пенсию работала тётя Пана. Там дяде Саше дали десятилитровый бидон молока, которое он получил в качестве премии за хороший труд. Бидон погрузили на сани и таким же резвым образом вернулись назад. Я даже замёрзнуть не успела.

Такие поездки были для меня в радость, потому что почти все холода, пока я ещё не ходила в школу, просиживала с бабушкой дома. На улицу меня зимой редко отпускали, потому что я была невероятно болезненным и чахлым ребёнком.

Бабушка топила две печки — на кухне и в зале, а в морозы — дважды в день. На одной из них на припечке (широком кирпичном выступе) всегда стоял большой бак с горячей водой, чтобы было чем помыть посуду или полы. Бабушка пряла овечью шерсть на почерневшей от времени прялке, наматывая её на опрокинутые вверх ножки табуретки в большие пасмы, которые перехватывала ниткой в четырёх местах. Потом эти нитки стирали и уже чистые разматывали в клубки для вязания.

Почти всю зиму бабушка вязала носки и варежки для всех нас и соседей. Готовила еду на нашу небольшую семью (четыре человека), а по воскресеньям мы вчетвером лепили сотни пельменей, выкладывая их ровными рядками на огромный лист фанеры, посыпанный мукой, выносили на мороз под навес на крылечке, где их моментально прихватывало, и складывали в большую эмалированную кастрюлю.

То, что я умела себя занять, бабушкиными подругами почиталось за величайшее благо. «Ишь, робёнок-то у вас какой занятный! Никому от ей вреда нет, сидит себе спокойненько и малюет, да ишо вон ловко-то как! Не то што Любка да Галька наши, всё у их кого-то мира нет, без конца шебутятся да вякают», — жаловалась баба Нюра.

А я завидовала шебутящимся никифоровским девкам, у которых было больше свободы: они могли бегать по улице, кататься на санках с горки до позднего вечера — эти радости мне выпадали до школы нечасто.

Пользуясь моим спокойствием, баба Аня, которая, как я теперь понимаю, безумно устала от обилия внуков от своих двух дочерей и сына (я была шестой в когорте выхоженных ею младенцев), иногда убегала на полчасика к соседке поболтать. Когда я стала ползать, на тёплом полу у печи она расстилала огромное ватное одеяло, обкладывала его со всех сторон всякими пальтушками, ватниками, скрученными домоткаными холстинами, создавая своеобразный манеж, куда выкладывала меня со всякими большими игрушками, чтобы ребенок мог себя чем-то занять, и уходила ненадолго к соседке.

Но, как и любой подвижный ребёнок, я всё-таки иногда преодолевала все преграды и выползала на простор, подальше от печки, где пол, особенно у порога, был просто ледяным, несмотря на покрывавшие его домотканые половички.

Однажды, как раз в Николин день, такую картину застала моя баба Надя, которая приехала в Култук за 100 км, проведать дочку и внучку. Бабушка заплакала (как она позже рассказывала подругам), потому что ножки у мокренькой малышки были просто как ледышки, да вдобавок у «халдовитой» сватьи даже тёплой воды на печке не было, чтоб ребёнка согреть.

Баба Надя вскипятила воды в чайнике на электроплитке, сделала для меня тёплую ванночку, «штобы согреть этово холодново лягушонка», дождалась сватьи, которую отругала, как следует, да ещё и за волосы потаскала.

После чего наутро забрала меня к себе: «А вы туто-ка как хотите, по гостям шатайтесь, лясы точите, это вам, сваттенька, как уж заблагорассудится, только я свою единственную внучку здесь больше не оставлю, забираю её к себе!» Спорить с ней не стали, побоялись. Так я оказалась у неё, а потом и родители к ней перебрались.

Бабушкины подруги удивлялись: «Ну, Надежа, ты даёшь! В никольские морозы ребенка забрала! Не побоялась на попутке ехать-то в такую даль?» На что бабушка сказала: «Николай Угодник, он ведь всё видит, всё знает, где какая несправедливость творится. А уж в мороз, тем паче со младенцем, не оставил бы меня на улице!»

Икона Николая Угодника у неё была, правда, маленькая, и молитву ему она знала, а вот у её дяди — деда Ивана — в правом углу деревенской избы висела большая, может быть, даже храмовая икона святителя. Я любила перед ней сидеть и разглядывать этого «русского бога», как его называли прибайкальские буряты.

Однажды он даже мне приснился: шёл в тулупчике, как у деда Ивана, по сугробам, с клюкой в руке. Повернулся в мою сторону и помахал мне рукой. Почему-то без шапки на голове. Наутро я рассказала этот сон дедушке, спросила, почему он без шапки и куда это шёл по сугробам. На что дед Иван сказал, что Николай Угодник не замёрзнет даже в самый лютый мороз, а без шапки, потому что просто отдал её какому-то человеку, который замерзал в снегу.

Дедушка рассказал, что Николай Угодник — самый добрый и отзывчивый святой, он живёт на небесах, в раю, где есть Бог и Его Матушка, Дева Мария. Николай Угодник помогает больным и бедным, даёт им хлеб или деньги на пропитание, помогает путешествующим и плавающим, особенно когда корабль или человек тонет, или когда на улице сильный мороз. Дал денег на свадьбы трём дочерям разорившегося купца, когда им было нечего есть и женихи от них отказались.

Однажды Николай Чудотворец помог и ему. Когда дедушка охотился на соболя, он заблудился в тайге и долго не мог выйти к своему зимовью — за день с лайкой прошли большой путь. Даже собака  могла понять, куда идти. День был хмурым и ненастным, на улице рано стемнело, и он мог до утра замёрзнуть в лесу. Однако после молитвы к святому на небе из-за туч неожиданно выглянула луна, стало видно, как днём, и дедушка вышел аккурат к своей зимовьюшке. Затопил печь и согрелся.

Бабушка Надя и её дядя вспоминали за самоваром, как праздновали Николин день во времена их молодости в родной для них деревне. Взрослые и дети верили, что 19 декабря святой Николай спускается с небес на землю, и, какой бы ни был мороз, обходит всю Матушку Россию за один день, из конца в конец. А потому в это день непринято было ругаться и сквернословить, старались обязательно сделать какое-то доброе дело — подать бедным, пустить на ночлег странников и путников.

Родственники собирались у старшего по родству (большака) и накрывали праздничный стол, на котором, несмотря на пост, присутствовала бражка или медовуха, обязательно выставляли на него рыбные и брусничные пироги, уху из ельцов или окуней, жареных и соленых омулей и хайрюзов с дымящейся картошечкой. Кто побогаче, ставил на стол уху из осетровых рыб.

Пока старшее поколение просиживало за столом, молодёжь тоже не терялась — начинала готовиться к Святкам. Парни и девки к Николину дню припасали дрова, драли лучину, пекли пироги и печенье, покупали халву и монпасейные леденцы для какой-нибудь одинокой старушки-вдовы, у которой долгими зимними вечерами проводили свои посиделки. Девушки совмещали общение с рукодельем — пряли шерсть и вязали носки, рукавички, косынки и шарфы, вышивали рубахи и сарафаны, пересмеивались и перемигивались с подружками, приглядывая себе будущих женихов. Ну и ребята тоже невест себе высматривали. Успевали и поработать, и повеселиться.

Но, по словам бабушки Нади и её дяди, всё это уже было в прошлом: «Ноне молодёжь-то уже совсем не та, всё позабыли, акромя советских праздников никаких почти не знат!» Да так оно и было, что поделаешь.

Осталась только вера в силу и мощь святого заступника земли русской с таким простым и добрым лицом. Не зря ведь во все времена его ласково называли Николушкой, скорым помощником и заступником, — называли даже самые отчаянные, по словам бабушки, варнаки, безбожники и головорезы.