Эта история, о которой я хочу вам рассказать, произошла лет 18 назад. И все эти 18 лет, когда я вспоминаю ее, боль окутывает мое сердце, потому что я не сделала того, что должна была сделать: не спасла человека.

Дело было в самом конце весны. Я вышла из храма, в котором работала, и обратила внимание на двух девочек лет восьми — десяти, сидевших на церковном крыльце. Их внешний вид красноречиво говорил об их неблагополучности: заношенная грязная одежда, сандалики не по размеру, неухоженные чумазые личики и алюминиевые крестики поверх одежды на грубых капроновых веревках. Необихоженные, дети трущоб, бродяжки. Одна из них самозабвенно плакала, как могут плакать только глубоко несчастные дети: не потому, что им надо показать, что им плохо, не потому, что слезами они надеются выжать из родителей подарочек, а от безысходности, от того, что называют словом «безнадега». Естественно, просто пройти мимо я не могла — я спросила, что случилось.

— У нее — ткнула пальцем девочка постарше в сторону своей страдающей спутницы — ухо болит.

Ушная боль была мне хорошо знакома, да и о последствиях непролеченого отита я тоже была хорошо осведомлена.

— Как тебя зовут? — я наклонилась к больной девочке, но в ответ услышала только жалобное подвывание.

— Оля, — отрапортовала старшая.

— Вы сестры?

— Двоюродные.

— А где мама Оли? Почему она не отвела ее в больницу?

— А у нее мамка с другим мужем живет, а ее выгнала.

Как нам, благополучным, понять, что это такое, когда «мамка», приведя в дом очередного «мужа», выставляет тебя за дверь без какой-либо надежды на возвращение? Ужас от ощущения покинутости, какой может испытывать ребенок, приходит только с опытом воспитания своих детей. Наверное, в тот момент и я в полной мере не представляла всей трагичности ситуации, для меня это звучало абстрактно: выгнали из дома… новый муж… такое бывает, но только в сказках, потом-то все обязательно будет хорошо, как у Золушки. О чем я тогда, молодая дура-неофитка подумала? О том, что Господь послал ситуацию, в которой можно послужить ближнему. И я кинулась служить.

Как раз в тот момент на крыльцо вышел один из соборных священников. Я кратко доложила ситуацию. Он написал записку соборному шоферу и отправил нас в гараж. Шофер, прочитав послание, гостеприимно распахнул перед нами дверцы видавшего виды «козлика». Детская поликлиника находилась на другом конце города. Сергей отвез нас туда и уехал, сославшись на занятость, а мы пошли искать врача. При помощи сестренки, имя которой не сохранилось в моей памяти, и которую для простоты повествования я назову Наташей, удалось восстановить фамилию и адрес Оли. В регистратуре женщины перерыли все карты — пациентки с такими данными у них не значилось. Скорей всего, Оля никогда не переступала порога поликлиники.

А дальше началось — раз девочка была без документов и без полиса, то «как же ее будут принимать?» Я оставила Олю с сестрой в коридоре и пошла по кабинетам. К одной заведующей, ко второй, написала два заявления; тогда, если бы пришлось, я дошла бы до главврача — Олю надо было показать специалисту. И в каждом кабинете мне приходилось рассказывать, что я не мать, что Оля мне никто, что я, вот такая вся из себя блаженная, чисто из человеческого долга занимаюсь ее проблемой. Одна больничная властительница сказала, что мне здесь делать нечего, другая ничего не сказала, но так выразительно вздыхала, что направление ее мыслей было понятно и без слов. Наконец очередная заведующая, выслушав мою историю, самолично заполнила чистую карту, написала записку врачу («покажете ей, а то не примет!») и отправила нас в очередь.

Счастливых в больницах нет: все с болезнью, все с болью. Поэтому нас никто не пропустил без очереди. Около часа мы просидели в ожидании приема. Оля все это время подвывала и плакала, чем вызвала неудовольствие пожилой дамы («ну скажите вы ей; что она — помолчать не может?!»), на что я, уже вконец оборзевшая, рявкнула: «Нет, не может!» Мне шипели в спину что-то о воспитании и уважении, я не слушала, мне было все равно. Наконец подошла наша очередь. И тут началось.

Едва Оля переступила порог кабинета, как она открыла рот и начала кричать так, словно ее собрались здесь убить. Три взрослых человека не могли справиться с десятилетней девочкой — она выкручивалась из наших рук и пару раз даже едва не удрала из кабинета. После пяти минут борьбы, сопровождавшейся страшными криками, Олю все же удалось кое-как осмотреть, и врач вынесла вполне предсказуемый вердикт: отит. Надо лечить. Оле закапали лекарство, сделали повязку, мне вручили рецепт, и мы тронулись в дорогу до дома.

Обратно нам предстоял путь пешком, потому что от поликлиники до остановки трамвая было идти очень далеко, за это же время можно было дойти до дома. К тому же оказалось, что сестра Оли живет в том же районе, что и я. По жаре, по пыльной дороге, по пустырям мы шли втроем, и потихоньку Наташа выкладывала ужасную историю их жизни.

Как я и полагала, обе девочки были из неблагополучных семей. Их матери, родные сестры, нигде не работали, пили, раз в полгода приводили в дом новых сожителей, при этом мать Наташи каждые два года исправно рожала детей, видимо, по принципу «новый мужчина — новый ребенок». До детей дела никому не было, их выставляли с утра на улицу добывать себе пропитание, таким образом, забота о Наташе, ее трех сестричках и брате ложилась на плечи сердобольных соседей. У Оли обстоятельства жизни были еще хуже. Если Наташа все же хотя бы на ночь могла вернуться домой, то Ольга часто ночевала где придется — мать могла запросто не пустить ее домой. Если же девочке посчастливилось попасть в квартиру, то мать обрушивалась на нее с руганью, а то и с кулаками.

Оля не знала, сколько ей лет, какая у нее фамилия, адрес квартиры. Она ни одного дня не проучилась в школе, не умела писать, а читала кое-как больше по догадке. Месяц назад Оля чем-то не угодила очередному отчиму, мама побила ее и выгнала вон. Девочку приютила тетка, мать Наташи, но не из сострадания, а просто потому, что в пьяном угаре уже сбилась со счета и не отличала своих детей от чужих. «Мамка протрезвеет — выгонит!», — убежденно говорила Наташа. Ей, еще несмышленой, это казалось даже забавным, чем-то вроде приключения: выгонит! на улицу! это ж свободы сколько!

Шли мы очень долго — еще и потому, что после лечения в кабинете у Ольги начало стрелять в ухе и она во время приступов останавливалась и топала от боли ногами. Мы стояли, ждали, пока отпустит, и потом продолжали путь. Я помню только, что никак не могла вместить всего услышанного от Наташи. Мне казалось, что она привирает, как это свойственно детям ее возраста: слишком фантастически звучали ее слова. По пути мы зашли в аптеку, и я купила лекарство для Оли. А потом мы подошли к старому двухэтажному дому, где обитала семья Наташи.

Звонка не было, Наташа постучала каким-то условным стуком. Через секунду послышались шаги, я обратила внимание на то, что Наташа как-то отскочила подальше от двери — видимо, на всякий случай. В темном проеме показался относительно молодой мужик в майке и драных «трениках». И едва он высунулся в коридор, на Наташу обрушился такой мат-перемат, что, если бы это было адресовано мне, я в слезах бежала бы без оглядки куда подальше. Но Наташа спокойно выслушала привычную, судя по всему, сентенцию и юркнула в квартиру. Тут хозяин заметил меня. Его тон сразу сменился, на вопрос «Вы кто?» я ответила, что из церкви, и он согласился впустить меня в жилище.

Если спросить меня, каким словом я могла бы охарактеризовать первое впечатление от этой квартиры, то на ум приходит только одно: ту-а-лет. Это была не квартира, это был двухкомнатный туалет. Без коврика у двери. Без обоев. Без люстр. Без занавесок. Окна грязные настолько, что в помещении царил полумрак. Кладбище мух на подоконнике. Выщербленная жестяная раковина с латунным краном. Выкрашенные масляной краской стены. Серые от сигаретной копоти потолки. И практически без мебели. На кухне два стула и маленький стол. Кастрюли и пакеты с крупами на полу. Все, абсолютно все — от стен до потолка, каждая молекула воздуха — было пропитано смесью перегара и табака. И среди этого — дама неопределенного возраста с синяком под глазом и ее «муж», восседавший на стуле.

Первая фраза, которая была мне сказана, — «Это не мой ребенок».

— Я знаю, — ответила я, — но девочка больна, и ее надо лечить.

— Это не мой ребенок, — повторила женщина, яростно вытирая полотенцем кастрюлю.

— Я знаю, — опять сказала я, — но кроме вас этого сделать некому.

— А она вообще нужна тут? Ты когда последний раз дома была? — обратилась тетка к Оле, а та села в угол, зажала уши руками и опять начала плакать.

— Какой смысл выяснять, — вмешалась я, — вы же знаете, что мать ее выгнала. Сейчас не об этом речь, а о том, что ее надо лечить.

— Это не мой ребенок.

Стена.

— Вам что, трудно два раза в день закапать капли ей в ухо? Я же не прошу взять ее на жительство, всего лишь прокапать ей ухо.

Тетка смерила меня оценивающим взглядом, видимо, прикидывая, что будет, если она откажется.

— Ну хорошо, — наконец-то процедила она, — давайте.

И дальше…

И дальше я сделала худшее, что могла сделать.

Я поставила на стол бутылочку с лекарством и ушла, довольная собой. Послужила ближнему… Явила христианское милосердие… Ангелы рукоплещут.

Я не помню, через сколько недель или месяцев пришло понимание, что я совершила ошибку. Тот самый священник, встретив меня на следующий день, поинтересовался исходом дела, я рассказала, что купила лекарство и оставила девочку в этой семье. Он похвалил мой поступок, сказал что-то о подвиге современного христианина, еще что-то о делании добра… Туман самодовольства, угар гордости за себя застилал мозги точно таким же смогом, как дым от сигарет в той самой квартире. И только довольно долгое время спустя я пришла в ужас от содеянного. Точнее, от не-содеянного:

Как?! Как я могла оставить ребенка в этой квартире с этими людьми?!

Ну почему я не отвела ее в милицию?  Почему, в конце концов, я не попыталась поместить ее в приют, который находился буквально в пяти минутах ходьбы от моего дома? У нас был очень хороший приют, чистый и аккуратный, там работали любящие люди.

У меня был шанс изменить жизнь этой девочки. Но я им не воспользовалась.

По большому счету, я не сделала ничего для того, чтобы помочь ей, а эти копеечные капли были просто пустяком на фоне реальной проблемы, которую я могла решить.

Но я ее не решила.

Прошло почти двадцать лет. И все эти двадцать лет я вспоминаю Олю, несчастную, затравленную, забитую, никому не нужную девочку, которая в последней надежде пришла за помощью в церковь… Я могла вырвать ее из этого ужаса. Но не вырвала. Я отделалась копеечными каплями.

Больше Олю я не видела. Как-то я пыталась отыскать эту семью, но никто ничего определенного мне не сказал. Да, были тут какие-то… Пили, да. Куда делись? А кто ж их знает… Я даже не знаю, что стало с Олей потом, осталась ли она жива после этой болезни, кто приютил ее, бедную… Смогла ли она изменить свою жизнь или стала пить вместе с матерью и теткой и пошла по рукам… Одно знаю: до последнего вздоха я буду корить себя за то, что не приняла никаких мер, чтобы помочь ей. Я вроде и не прошла мимо, и не осталась равнодушной, но мои усилия приняли неверное направление и прекратились не в той точке. Мне не хватило опыта, рассудительности, ума, энергии, желания, ответственности довести это дело до того самого правильного конца.

Прости меня, Оля…