Сейчас очень много пишется о созависимости. Тема такая, вызывающая много бурных чувств, в основном, ярости и гнева. Почему она годами страдает? Почему взрослый ребенок не может найти себе пару и отселиться, наконец, от родителей? Каким таким медом намазано место в госучреждении, не связанное с получением сверхприбылей от нефтяного бизнеса, что 40-летняя тетенька продолжает там пахать за копейки? И в обратную сторону: хочу, чтобы муж и дети начали, наконец, вести себя по-человечески, и тогда я буду счастлива.

Писать эту статью было адски тяжело. Сначала я старательно все забыла. Потом, когда редакция напомнила, вспомнила, грызла себя за лень, но все равно откладывала. Потом даже написала план — и опять забыла. Уехала на неделю в отпуск, взяла с собой материалы и клавиатуру, чтобы писать, но даже не достала ее из сумки. Хотя обычно я в отпуске пишу, как заведенная, делать-то все равно больше нечего.

Потом все же села, создала файл… И опять зависла. Написала парочку отличных историй, вспомнила, что мы никогда не описываем клиентские истории — стерла. Пошла еще поработала на приеме. Вернулась.

Вспомнила, кто тут психоаналитик. И слово «сопротивление» тоже вспомнила. И главные спутники созависимости — Зависть, Слияние и Стыд проявились во всей красе. И сразу процесс пошел.

Смотрите. Ребенок после рождения полностью зависит от матери. До такой степени, что даже кратковременное, на день, ее отсутствие грозит ему смертью. Только в сладостном слиянии с первичным объектом — материнской грудью — мы чувствуем себя в безопасности, полностью счастливыми, мы купаемся в материнской любви и принятии, все желания исполняются, даже не будучи осознанными и оформленными в просьбу. Другими словами, пребываем в блаженном, райском состоянии.

Мать, при благополучном раскладе, тоже находится в раю: все ее устремления, вся ее жизненная энергия в этот момент сосредоточена на крошечном существе, которое сосет молоко, избавляя тем самым кормилицу от неприятного распирающего напряжения в переполненной груди. Кроме того, наблюдая, как растет, наполняется, разворачивается каждая клеточка младенца, мать чувствует такое счастье, с которым мало что может сравниться. Окситоцин в действии — она не хочет больше ничего, кроме как находиться вместе со своим малышом.

(Я очень хорошо помню, как заботливые родственники пытались выпроводить меня «погулять, развеяться» через три недели после рождения дочки. Я долго сопротивлялась, вообще не понимала, о чем они говорят, мне не надо было развеиваться, я чувствовала себя полностью довольной однообразной жизнью на расстоянии вытянутой руки от детки. Но поддалась давлению старших и пошла-таки с мужем в кино. Откуда была вынуждена спешно эвакуироваться через два часа и опрометью рванула домой: молоко заливало меня просто до колен, а тревога гнала к ребенку).

Это блаженное слияние длится недолго: уже через полгода младенец проявляет характер, он может злиться, если его желания не исполняются с потребной ему молниеносностью, он становится требовательным и капризным. Но отношения с матерью для него все равно на первом месте: восьмимесячный ползунок очень бодро усвистывает вдаль по коридору, но поднимает дикий рев, если то же самое делает мать. Если внимательно смотреть, то можно заметить тот кратчайший взгляд, который ребенок бросает на лицо матери перед любым своим действием, будь то попытка что-то схватить или милостивое позволение пойти на ручки к чужой тете: ты одобряешь? Я точно не потеряю тебя, пока буду развлекаться с этими прикольными бусиками на чужой груди? Ты не рассердишься, что эти пять минут я буду любить тебя на два волоса меньше?

Да, он энергично уползает, потом бодро ковыляет, потом стремительно убегает с хохотом, но все равно, почувствовав усталость или тревогу, возвращается, чтобы уткнуться в колени своей станции бесперебойного питания. И больше всего ему нужно в этот момент неизменное подтверждение: я здесь, я все та же и все так же люблю тебя.

В этот момент он получает разрешение убегать все дальше, строить все более прихотливые куличики и пирамидки, рисовать все более прекрасные картины: ведь он благословлен на подвиги и свершения. Мать не ревнует его к успеху, а тихо гордится и радуется тому, что ее дитя растет и дерзает.

Это я нарисовала вам идеальную картину, когда мать в достаточной степени зрелый и здоровый человек, обладающий внятной внутренней структурой, довольная своей жизнью в целом, находящая покой и утешение в отношениях с партнером. Ребенок для нее — всегда Другой человек, за чьей жизнью она наблюдает с большим интересом.

А теперь представим более реалистичную картину. Когда ребенок — ресурс для слабой, слишком молодой, или слишком травмированной, или одинокой матери. Он — тот единственный, кто любит ее по умолчанию, тогда как все остальные вокруг требуют соблюдения неких условий. Ребенок нуждается в ней, нуждается явно и открыто. Он одобряет ее так же явно, признается в любви, ловит каждый взор (см. выше, этот короткий быстрый взгляд на мать — ты меня одобряешь?), закатывает истерики, если она делает шаг в сторону от него. Это ли не воплощение истинной любви?

Тогда все проявления самостоятельности будут гаситься в самом начале. Тогда никакие достижения не будут признаваться таковыми, ведь он может вообразить себя взрослым, независимым и уйдет от нее. Или, наоборот, самая примитивная считалочка в три строчки, самый простодушный рисунок будет вызывать неуемные овации, как будто ребенок совершил невозможное, — он привыкнет к восторгу и обожанию и (опять же!) никогда от нее не уйдет, ведь «никто не будет любить тебя так, как мать».

В здоровом варианте, в возрасте примерно около 18 месяцев, ребенок обнаруживает, что мать (в комплекте со своей прекрасной, вожделенной, жизненно необходимой грудью) все же другой, отдельный человек, который не всегда подчиняется его хотению, а может и ссадить с колен, и отстраниться, и гневно приказать. То есть, выходит из-под его контроля. Это открытие потрясает маленького человека до глубины души и буквально валит с ног — отсюда все эти истерики с воплями: он просто не в силах выдержать разочарования. Взрослая женщина переживает эти сцены довольно хладнокровно, она точно знает, в чьих руках власть. Женщина, не уверенная в своем праве распоряжаться домом и всеми, кто в нем находится, будет или пугаться этих вспышек ярости, или впадать в ярость сама.

Хотя все эти брыкания и валяния — не более чем первый шаг в сторону от надежных родительских объятий, первый этап отделения, сепарации. При благополучном прохождении этого кризиса ребенок получает сообщение от родителей, что они его не боятся, навредить себе или окружающим не позволят, но уважают его волю. Что выражается, например, в том, что ты можешь не есть свой ужин и остаться голодным, раз уж тебе не подходит наше меню.

А теперь смотрим на нашу, отечественную культурную традицию по вопросам сепарации.

На первом месте, конечно же, будет бессмертная притча о прутике и венике в пересказе Льва Толстого: отделяться — смертельно опасно, ты погибнешь, если останешься один. Сюда же — отрывок из поэмы Владимира Маяковского «Владимир Ильич Ленин»: «единица – вздор, единица – ноль!..» и так далее.

Во-вторых, все эти наши коллективистские фантазии о том, что «ребенка надо как можно раньше социализировать», поэтому давайте отдадим его в ясли на пятидневку сразу в год, «чтобы привыкал к коллективу». То есть, вместо формирования у ребенка (как должно быть) надежной привязанности к матери и семье, его насильственным способом пытаются от-вязать, разрушить самое ядро личности: ту часть, где размещены постоянные хорошие объекты. Как будто необходимо как можно раньше внушить ребенку: ты один, можешь полагаться только на свои силы, давай, ножками-ножками, позаботься о себе.

Похоже, главное в понимании проблемы созависимости вот это: мое счастье и благополучие зависит от других людей. Это абсолютная правда, когда тебе примерно год или два. Ты полностью беспомощен, не то, что содержать себя, подгузник себе сменить не в состоянии. Но если у тебя не было опыта нормальной зависимости, когда можно быть целиком и полностью на попечении надежного, априори тебя любящего, заботливого взрослого, который хорошо распознает твои потребности, принимает все сложные эмоции, выдерживает тебя и злого, и больного, и капризного, невозможно стать «хорошей матерью» самому себе, когда вырос.

Покажу на примере.

Молодая женщина, до брака жила с матерью и сильно пьющим, агрессивным отчимом. Как-то училась, работала, особо не задумывалась, чего она от жизни хочет, что она сама за человек, что ей нравится, какие планы. Все, чего она хотела, — выйти замуж за «доброго и порядочного» и уйти из родительского дома. Почему нельзя было это сделать самой — просто снять квартиру и уехать, — непонятно, нет ответа. Зарабатывала девушка достаточно. Но как будто нельзя покинуть мать, отделиться, оторваться. Фантазии при этом, что «мамочке без меня будет плохо».

На самом деле, это мне «без мамочки будет плохо», и не потому, что мама — единственная опора, как раз наоборот: мама не опора, она почти обуза, вместо беззаботной студенческой жизни с гуляньями, подругами, ухажерами, ночевками на чужих дачах — бесконечное сидение рядом с матушкой на кухне, иногда какие-то невнятные поездки в речные круизы, внимательное и подробное выслушивание потока жалоб и сетований по поводу безрадостного существования.

Вышла замуж за первого, кто предложил, «хороший человек и не пьет», родила одного за другим двоих сыновей. И к пяти годам старшего погрузилась в тяжелую депрессию со всеми прилагающимися компонентами: болячки, лишний вес, социальная изоляция. Муж оказался «хороший» и не пьет, но эмоционально совершенно выключенный. И взрывной. Молчит, молчит, а потом может и ребенка треснуть о стену, или наорать, или расколотить что-нибудь. На трезвую голову.

Общается только с мамой, по нескольку раз в день созвоны, гостевания по два месяца, других контактов нет.

На консультацию пришла по поводу плохого поведения сына. И вот здесь очень ярко проявилась основная черта созависимых отношений: запрос выглядел как «сделайте, чтобы ребенок начал себя хорошо вести (муж включился в воспитание детей, дети перестали драться и ссориться, свекровь перестала вмешиваться, мама занялась своим здоровьем), и тогда я буду счастлива. Никакие мои расспросы, а что она хочет для себя, а какие шаги она сама готова предпринимать, а каков ее вклад в семейную ситуацию, не возымели успеха. Никак. Ничего не хочу, ничего не буду, сделайте мне хорошо. Даже от лекарств отказывается, потому что проблема-то не в ней, а в них. Чего это я себя буду травить всякой химией, а они, значит, так и будут жить свою жизнь?

С одной стороны, это, конечно, депрессия, при которой нет сил ни на что. Но с другой — позиция очень маленького, полностью подчиненного ребенка. Только ребенок этот еще и ярится, что все не по евойному. Он же не спрашивает ни у кого «А что ты хочешь делать сейчас? Играть или спать?», он просто вопит и требует: «Покормите меня! Поиграйте со мной! Немедленно прекратите заниматься своими делами и займитесь моими!».

Как остроумно выразился некий сетевой шутник, хочу печеньку, на ручки и власть над миром. И чтобы мне ничего не было за мою агрессивность. Чтобы муж сам понял, чего мне нужно, сделал это и не злился. Чтобы дети не мешали мне горевать над потерей матери. Я буду хорошей послушной девочкой, а за это Вселенная позаботится обо мне наилучшим образом, ведь я — ее любимое дитя.

Идея хорошая, особенно насчет Вселенной (она бесконечная, ей все равно), но, похоже, все же придется хоть что-то делать самой. Начать с признания, что мама не была идеальной и оплакать это. Отказаться от фантазии, что кто-то будет решать твои проблемы, в первую очередь — внутренние, и снова оплакать это. Пойти на терапию самой, а не запихивать в нее детей, мужей, матерей, в неисполнимой надежде, что они изменятся и начнут, наконец, исполнять твои желания. Уволиться с тяжелой малооплачиваемой работы и найти хорошую. Это сложно, но гораздо более здорОво.