Татьяна Владимировна Шипошина — детский врач, удачно совмещающий медицинскую специальность с литературной деятельностью. Родившись в семье художника, она предпочла медицину творчеству, но судьба позволила реализоваться таланту, и теперь в багаже автора множество опубликованных повестей и детских книг. В интервью журналу Матроны.РУ наша гостья рассказала своём жизненном пути, о творчестве, семье и снах, которые приходят так вовремя.

Жизненный путь

— Татьяна Владимировна, расскажите про свое детство. Где Вы выросли, когда решили стать врачом?

— Я родилась в Крыму, в городе Феодосии. Феодосия, в переводе с греческого —  Богом данная. Родилась в семье учителей. Мама была учителем истории, папа преподавал в художественной школе. По сути он был художником, писал этюды, картины.  Я росла в творческой обстановке, сама училась в художественной школе — и довольно неплохо. У нас в Феодосии есть галерея Айвазовского, традиции, крепкая художественная  школа. Учили  нас хорошо.

После того, как моя работа победила на международном конкурсе и поехала на выставку (где-то к восьмому классу), встал вопрос о том, что я должна поступать в художественное училище.

Но тут я очень сильно заболела. Попала  в больницу. Не  скажу, что я умирала, но у меня состояние было очень тяжёлое. Долго и мучительно мне ставили диагноз,  (гематогенный остеомиелит, воспаление костного мозга). Это больно и тяжело.

После путешествия по разным больницам, мне, крымскому жителю, с большим трудом, достали путевку в санаторий имени Крупской в Евпатории. Там  лечили костные заболевания, туберкулез костей и остеомиелит. В те времена это была прекрасная база, где действительно лечили. Первую серьёзную операцию мне делали там.

Очень любила читать, читала запоем. В  санатории им. Крупской была прекрасная библиотека. Прочитала всего Чехова, Достоевского. Много стихов. Зачитывалась Фредерико Гарсия Лоркой.

Там мне исполнилось 15 лет, как раз такой возраст — подростковый, восприимчивый. Поскольку я «ходячая» была какое-то время, меня с  такими же «ходячими» подружками назначили шефами младшего отделения, которое потрясло меня до глубины души. Это спинальное отделение для младших детей, то есть для детей с поражением позвоночника. Проще говоря,  у них росли горбы.  На детей были надеты специально сшитые лифчики, и эти лифчики прикручивались сзади к функциональным кроватям.

Кроме того,  были фиксаторы на ногах и руках, и дети привязывались к кроватям полностью. При  этом ребята все юркие, веселые. Из  этих лифчиков они выбирались, а взрослые санитарки ходили и кричали: «Вот вы крутитесь, у вас у всех будут горбы! Будете хромые и горбатые!». Такой контраст между детством, весельем, и тяжелой болезнью…

Когда я вернулась, то сказала отцу, что не пойду в художественное училище, а пойду в мединститут.

— В какой институт Вы поступили?

— В Ленинградский Педиатрический Медицинский Институт. Я сознательно шла в педиатрию, хотела быть детским хирургом. Занималась хирургией, очень много ходила дежурить. Первую аппендэктомию мне доверили сделать на четвертом курсе. Но на пятом курсе у меня произошло обострение остеомиелита, только на этот раз началось поражение позвоночника. Опять не могли поставить диагноз. Несколько раз я была на грани жизни и смерти. Вместо хирургической группы я попала опять на койку, в Ленинградский  институт хирургического туберкулеза, год  пролежала в спинальном отделении. Это было достаточно серьезно, потому что четыре позвонка были поражены.

— Когда Вы вышли из этого состояния?

— Мне было 24-25 лет, меня оперировали, очень благодарна хирургу, который меня оперировал — пожилая женщина, Анастасия Владимировна Савченко. Она мне так сказала перед операцией: «Либо пан, либо пропал. Либо будешь жить, либо… Я всем стараюсь делать одинаково хорошо, а дальше как Бог даст».

Верующей я не была, семья – тоже.  Бабушка —  единственная, кого условно можно было считать  верующей. Но воспитывали меня и моего брата в честности. В нашей семье ложь считалась главным недостатком человека. Однако, уже став взрослой, я узнала, что мой прадед пел в церкви, обладая прекрасным басом. В  пожилом возрасте, после смерти моей прабабушки, он покинул семью и отправился в Киево-Печерскую Лавру. Далее – следы его теряются.

Мама была коммунистом, папа в партию не вступал. Очень хорошо помню слова, которые мама однажды, во время болезни, говорила мне. У нас был верующей родственник, дядя Ваня, серб по национальности. Мама  передала мне его слова, когда я лечилась в больнице: «Таня, ты представляешь этот дурак дядя Ваня пришел и сказал, что ты болеешь, потому что ты некрещеная и мы все некрещеные и в Бога не верим!».

Потом помню такой момент в своей болезни (в студенческом возрасте), когда диагноза ещё не было, а я опять умирала. Меня  уже не знали куда деть. Перевезли в госпиталь инвалидов войны, чтобы сделать операцию по декапсуляции легкого. В  палате лежали умирающая от рака женщина и я. Видимо, тоже умирающая.  Весила я тогда 38 килограмм, при том, что была беременна, больше 20 недель. В той палате я первый раз в жизни  молилась. Причем даже не могу сказать, что о здравии.

Когда могла, в больнице я писала стихи. В  коридорах, на бумажках, на клочочках. У  меня было даже  предсмертное стихотворение, которое я потеряла. Наверно, оно было очень хорошее. Я помню из него обрывки, слова. Может быть, будет ещё время… когда вспомню.

Потом диагноз поставили, меня прооперировали,  и я отлежала своё. Больше года в гипсовой кроватке.  Итоговые  экзамены за пятый курс у меня принимали прямо в институте хирургического туберкулеза, на койке.  Я вышла…  Шестой курс на костылях заканчивала.    Закончила институт, но, естественно, о хирургии уже речи не было. Для этого нужно было идти в хирургическую группу, а я стоять не могла, ходила сначала на костылях, потом в корсете.

Потом работала педиатром в стационаре какое-то время, а почувствовав себя покрепче, получила специализацию по ЛОР патологии, чтобы быть поближе к хирургии. Последние одиннадцать лет я — педиатр поликлиники.

В  90-е годы, когда появилось много-много всяких целителей, я все думала: «Как же так? Я лечу-лечу, бьюсь головой о стенку, а люди не выздоравливают! А тут кто-то повел рукой — человек выздоровел!» Попыталась тоже заниматься экстрасенсорикой, но как-то не очень сильно, ни на какие курсы не ходила, всё — самоучкой. И тут мне дали комплекс упражнений по йоге, чтоб я укрепила свой позвоночник. Я  начала заниматься йогой, гимнастикой, стала ставить себе спину, мне стало легче.

Я радовалась! Поскольку по характеру я человек дотошный, я стала разбираться, почему же мне эти упражнения йоги так помогли. И докопалась… До индуизма, до буддизма…  Я в этих богах, божествах «пробултыхалась» какое-то время, пытаясь понять, что к чему. Получилось в чистом виде язычество.

Однажды я увидела такой сон: мой отец, засыпанный камнями и грязью, пытается встать и тянет ко мне руки. Я говорю: «Папа, что с тобой? Чем тебе помочь?» Тут какая-то высокая женщина, в белом одеянии,  берет меня за шкирку и говорит: «Сколько же тебя можно носом тыкать? Иди в Церковь и двенадцать земных поклонов положи за всю свою неверующую родню!» Тут мне говорят, можно сказать, «случайные» люди: «Тань, пойдем покрестимся?» Я и побежала.

После крещения осталась в Церкви, двенадцать поклонов положила — полегчало. А дальше – не сама пришла в Церковь, а привела к священнику тяжело больную свою пациентку. Опять же, увидев во сне, что это стоит сделать. Рассказала священнику про свои увлечения, а он и говорит: «Если ты такая умная — читай!», — подвел меня к шкафу с книгами и говорит: «Отсюда и досюда», — с первой полки и до последней.

Этот священник стал потом моим первым наставником и другом. Я лечила его и его детей. Но это уже случилось потом.

Видно, пришла пора. Читала я где-то месяцев шесть. Не ходила в Церковь, а читала. Может быть, не «от и до», но читала запоем, невозможно было оторваться. Книги сами шли мне в руки. Стало понятно, что такое йога, что такое язычество, что такое экстрасенсорика. Стало понятно, чем отличается дервиш от святого, какие  силы взаимодействуют в мире – много всего. Только  через полгода я пришла  на исповедь. Исповедовалась так, как будто завтра мне надо было умереть. Священник  послушал меня и говорит: «Хорошо. А завтра делай то же самое, и всю жизнь так!»

Укрепившись в вере, у себя в Феодосии я стала председателем общества православных врачей. Мы  вели приемы, оказывали людям всякую благотворительную помощь— все, что может делать врач, который считает себя человеком православным.

Литература

— А как Вы начали писать?

— Стихи я писала где-то с пятого или шестого класса, но никому их не показывала. Впервые их увидела, наверное, подружка в институте, ближе к концу обучения.

— Почему не показывали?

— Стеснялась, боялась.  Когда в институте училась, очень мне хотелось и сочинять, и рисовать, но я в себе это давила. Я говорила: «Нет, ты будешь доктором, не отвлекайся!». Не распылялась, старалась не распыляться.

Во время перехода от язычества к христианству стихи не то что писались, они ночью и днем меня доставали, это был период, когда всё, что я переживала, отзывалось в стихах.

Затем наша семья решилась на переезд, в Москву. В Крыму было оставаться очень тяжко, первый сын заканчивал учёбу в Москве, подрос второй, и мы понимали, что не сможем его выучить, если всё останется как есть.

В  Москве мы  живем двенадцатый год. Поскольку я все-таки врач, то после того, как мы переехали, стала искать, куда мне приложить себя. Первым местом, куда я пришла, стало Крутицкое подворье, к Анатолию Берестову. Я читала его книги, и в этом месте, где борются с наркоманией,  с тоталитарными сектами, я хотела найти себе применение, поскольку я сама через это прошла. Ведь за время моего длительного умирания мне систематически кололи наркотики, и выход из зависимости я тоже «проходила» на себе.

Но педиатры, как профессионалы, там оказались  нужны. Там больше нужны психиатры, наркологи.

Я устроилась работать в детскую поликлинику, а на Крутицкое подворье стала ходить как прихожанка. Ездила  издалека, мы тогда жили в Балашихе.

Один раз я сидела со своими стихами на лавочке напротив иконы Федоровской Божьей Матери. Думаю: «Матушка, выброшу я эти стихи!» Я уже поняла, что напечатать их не смогу, зачем я их ношу — выброшу. И слышу, что кто-то недалеко читает лекцию о том, что нельзя зарывать свой талант. Думаю: «Раз так совпало, то подойду к нему». Подошла к этому человеку, говорю: «Вот у меня в сумке мои стихи, что мне с ними делать? Я хочу их выбросить». Он говорит: «Нет, не надо выбрасывать». Дал мне адрес: «Туда-то поедете, там человек, он ваши стихи почитает, он вам скажет все, как надо».

Вот так «случайно» мне посоветовали адрес литературной студии, куда можно было обратиться с такими стихами, как у меня. Это  был адрес студии Виктора Гавриловича Кротова. Я пришла показать стихи и уйти, но осталась, настолько замечательным показался мне этот человек.

Как-то общаясь с внучкой, я сочинила несколько детских стихов, и принесла Виктору Гавриловичу. Он сказал: «Это же прекрасно, хорошо!» В то время он был редактором маленького издательства «Духовное возрождение» и собирал материал для печатной серии.  Эти детские стихи и стали основой моей первой книги «Сказки бабушки Шуры», вышедшей в этой серии. То есть первой моей книгой стали детские стихи. А не те, которые мне так хотелось издать.

Книжка устроена так — бабушка разговаривает с внучкой, а потом идет веселый стишок.  Проза чередуется со стихами. После того, как книжка была закончена, Виктор Гаврилович сказал мне, как ни странно, что мне следует писать прозу.

Я долго не могла начать, но однажды села за компьютер и решила: «Будь что будет! Столько всего в сердце болит!» И начала писать с того, что мне ближе всего: с записок врача. С того, что вижу на приёме, на вызовах.

В очень короткий срок я написала первую часть этих «Записок врача». (Сейчас они переизданы три или четыре раза). Принесла Виктору Гавриловичу. «Замечательно! Но издать это я не могу. Это  православная книга, мои протестанты это не издадут. Детская книга — это одно, а православная —  совсем другое».

Я не расстроилась. Я уже поняла, что не могу не писать. Думала и том, что если мне сейчас невозможно проводить много времени в храме, заниматься какой-то общественной деятельностью, так как надо просто зарабатывать на хлеб, то я могу послужить Церкви так, за компьютером. Сила того, сила, как я приходила к Православию — настолько это было мощно, настолько это потрясающе… как первая исповедь. Вот на таком обнажении чувств начала писать.

Практически без надежды я отправляла и возила рукописи в разные издательства и везде получала отказ. И, наконец, примерно попытки с седьмой-десятой, я услышала: «Нам понравилось, и мы хотим это напечатать.  Правда, не разрешают еще печатать художественную православную литературу, но мы попробуем», — это был Антон Борисович Разгуляев из православного издательства «Благовест, Оранта».

— Почему не разрешают?

— Потому что это был еще только 2004-й год, еще никто не печатал православную художественную литературу. Её, современной православной художественной литературы, еще не было. Антон стоял где-то у истоков, он напечатал  мои повести на свой страх и риск. Первая книга улетела со склада сразу.

— Какая это была книга?

— «Тайна спасенного квартала». Поскольку  я писала действительно быстро и у меня уже был материал, я сразу послала в издательство проект второй книги, потом сразу третьей.

Затем у Антон Борисовича случились финансовые затруднения, и я стала снова искать. Я начала искать издательства через интернет, отправила письма в разные места, и, как оказалось, моя повесть попала в издательство Московской Патриархии. (Тогда оно называлось Издательским Советом РПЦ). Вероятно, если бы не «случайность», сама бы я не решилась представить свою рукопись  в столь высокую инстанцию.  Так появилась книга «Полигон», тираж которой был  переиздан в том же году, а сейчас повесть «Полигон» переиздана миссионерским центром им. о. Даниила Сысоева.

С отцом Даниилом я тоже познакомилась «случайно», поехав с ним в паломническую поездку вместо заболевшей приятельницы. Пообщавшись с этим человеком единожды, прикипела душой сразу.  Хотя во многом не была согласна с его категорическими суждениями.  Сейчас я горжусь, что о. Даниил несколько моих повестей читал в ещё в рукописи, благословлял их, давал советы по некоторым богословским вопросам.

Так же «случайно» привезли меня однажды в село, где были арестованы в 1937 году прототип главной героини повести «Полигон» новомученица Надежда Аббакумова и новомученик  о. Петр Любимов. Я увидела храм, который до сих пор ещё не полностью восстановлен.

Ничего я не могла для этого храма сделать кроме того, чтобы заказать написание иконы новомучеников. А начала писать повесть о них – по «случайному» совпадению. День их казни пришёлся на день моего рождения.

Вообще я езжу в паломнические поездки редко, из дома выхожу мало.  Потому что когда работаешь врачом, особо не поездишь. Может быть, если бы куда-то ездила, больше общалась, то все было бы иначе. У меня просто сил нет. Если я не пишу, то я работаю. И наоборот.

— Скажите, пожалуйста, у Вас все произведения — это повести. Вы не пробовали какой-то другой формат? Рассказы, например?

— У меня есть рассказы. Журнал «Фома» печатал один мой рассказ. Понимаете, в повести я могу выложить ход не только события, но и размышления человека. Роман слишком длинен для меня, у меня есть только одно произведение, более или менее подходящее на роман по форме и по размеру. В романе нужно осмысливать длинный путь человека на протяжении времени, а повесть дает какой-то ключевой момент в жизни, она больше, чем рассказ, и к ней иной  подход, чем к роману.

Рассказы появляются иногда, когда приходит какая-то оригинальная и короткая идея.

У меня есть ещё одна отдушина – это произведения для детей. Несколько лет назад я набрела в сети на портал Международного Творческого Объединения Детских Авторов (МТОДА) «Брайленд». Сначала просто посылала туда свои стихи и детские рассказы, потом стала одним из редакторов портала. В 2011 году получила звание «Серебряное перо Руси», в номинации «Произведения для детей. Проза»

А в этом – стала дипломантом конкурса «Новая детская книга» издательства РОСМЭН.

—  А сейчас Вы что-нибудь пишите?

—  Я сейчас только закончила повесть, она называется «Поход». Это повесть о детях-подростках, ставших взрослыми и осмысливающих то, что произошло с ними в возрасте 14-16 лет.  Там нет положительного героя, оба героя-соперника одинаковы. Сначала сочувствуешь одному,  потом понимаешь, что безгрешных нет.

—  Как Вы придумываете сюжеты для своих произведений?

—  Несколько сюжетов пришли ко мне сами, приснились. Я, конечно, когда чувствую, что в душе пусто, то молюсь. Иногда спрашиваешь: «Матушка, что мне писать?», — и приходит сюжет. В издательстве Московской Патриархии сейчас готовится к изданию повесть, идею которой я увидела во сне.

В этой повести молодой человек, абсолютно неверующий, с презрением относящийся ко всему религиозному, попадает в автокатастрофу. Сюжет  параллельно развивается в двух измерениях: герой лежит в коме в нашем мире, но действует в IV веке, в келье  монаха-пустынника. Я это придумать не могла сама… День у пустынника равен месяцу в коме. Временами герой приходит в себя в нашем мире, чтоб потом спросить пустынника: «Я не пойму, кто меня отвергает, кто меня забывает там».

— Как повесть называется?

— «Как день вчерашний», она должна выйти скоро. С ней вместе — вторая, сюжет которой взят из жизни. Человек мечтает построить лодку. Яхту. Очень  трудно построить лодку самому и без денег. В этой повести три окончания — одно, в котором этот человек покончил с собой, а второе, когда он выгребает с помощью священника.  И третье, когда он спивается, и ходит по причалу, давая всем советы, как строить лодки.

Я понимаю, что скептики опять будут говорить: «с помощью священника!» Хотите верьте, хотите нет, а  священник ему попадается такой, который понимает, что происходит у героя в душе. Это не проповедь, священник просто приходит и помогает забивать гвозди, ставить шурупы и так далее. Главное, что он молится за то, чтобы лодка была построена. Не стану рассказывать, что случилось в реальной жизни с прототипом героя. Но священник, например, встретился на моём собственном пути – именно тогда, когда это мне было нужно. И у меня нет оснований не верить, что священник не встретился моему герою.

Не во всех повестях жизни случается  «хороший конец», но полностью убить моего героя или сделать его спившимся я не могла.

— Скажите, когда Вы начинали писать прозу, Вы опирались на свой рабочий опыт, общение с пациентами. Сейчас Вы не включаете фрагменты из работы в повести?

— Я попыталась сделать вторую часть «Записок врача», она вышла в виде маленькой книжечки тоже в издательстве  Московской Патриархии. Не думаю, что она лучше той первой части, она более сухая… Видно, время не пришло, осмыслить надо. Нужно просто как-то отстраниться и тогда все всплывет, что нужно. Но пока нет.

— Вы думаете, что когда-то придет тот момент, когда Вы вернетесь к этой теме?

— Автор проживает жизнь со своими героями. Когда  пишешь, то герой тебя ведет, или вы идете по какому-то пути вместе. Иногда во время работы всплывает что-то, но я не могу сказать заранее, что я этот факт вставлю сюда или туда — такого у меня нет. Просто появляется одна общая идея, и когда я начинаю писать, то эта идея обрастает всем багажом, который во мне есть, и в данную конкретную ситуацию все туда вкладывается — и больные, и здоровые, и что было до того, и после.

Медицина

— Сколько лет Вы уже работаете врачом?

— Больше тридцати.

— Как Вы сейчас чувствуете в профессии? Что Вас интересует?

— Мне иногда жалко, что я не стала хирургом. Всегда видела перед глазами именно стационар, где дети, которых надо ставить на ноги. Был момент, когда, уже по прошествии какого-то времени, я вернулась в Институт Хирургического туберкулёза, и мне сказали: «Приезжай, мы тебя поучим, нам нужны такие люди, которые знают патологию и снаружи, и изнутри». Я была одна, с пятилетним ребенком, без квартиры. То есть надо было идти на  риск, оставлять бабушке сына на длительное время, снимать жильё. Я поняла, что и на маму не могу сына бросить, и с сыном поехать не могу. Тот момент был переломным, когда я могла ещё стать именно тем, кем могла бы стать в медицине.

Работу люблю, у меня есть и ошибки, и благодарности от больных, всего понемногу. В работе стараюсь выполнять одну вещь: «Просящему у тебя дай». Мне кажется, что многие наши беды от того, что мы забыли: плохо отказать человеку, если можешь ему дать просимое. Можешь дать сейчас —  дай сейчас, не говори ему «приходи завтра». Это единственное, что я могу сделать, стараюсь по крайней мере.

— Как за это время изменились Ваши пациенты и изменились ли вообще? Как Вам сегодняшние дети?

— Больные дети. Все — с каким-то диагнозом, а то и с несколькими. Из всех детей подросткового возраста, которых я принимаю, а это около 700 человек, нашлось только 2-3 ребёнка с первой группой здоровья. У остальных есть какие-то проблемы. Очень много детей с хронической патологией.  К  подростковому возрасту кто с гастритом, кто с астмой, кто со сколиозом, кто с тяжелыми нарушениями зрения. Много помолодевшей онкологии, психических расстройств. Мы понимаем, что все взаимосвязано. Чем более грешен наш мир, тем больше страдают дети.  Даже если прыщик на лице — человек страдает. Наши дети страдают с колыбели. К сожалению.

— Вам сейчас легче находить общий язык с пациентами?

— Мне всегда было одинаково. Я не могу сказать, что мне сейчас легче или было когда-то легче.

— То есть Вы не видите в них каких-то качеств, присущих именно современным подросткам?

— Случаются ситуации, когда пациент хочет обмануть меня: «Я больной, дайте справку». Так вот, и когда мне было тридцать лет, и когда мне уже шестьдесят – процент обманывающих примерно один и тот же. Я могу, конечно, поговорить на эту тему, могу поговорить и о том, что занимает современную молодежь. Но я не могу сказать, что произошел какой-то отрицательный  скачок, ведь есть замечательные молодые люди. Иногда получаешь искреннее наслаждение, общаясь с молодым, приятным, красивым и умным человеком. Я одному говорю: «Я же вижу, что ты умный, зачем же ты время свое тратишь не на то, что нужно?». Он улыбается… Я не могу сказать, что как-то резко кто-то изменился.

Семья

— Вашим детям сейчас сколько лет?

— 35 и 26 лет.

— Вы уже бабушка?

— Да, моей внучке уже 14 лет.

— Как Вы общаетесь с детьми?

— Мы близки. Могу сказать, что мы друзья. Старший сын — это мой главный критик, он прочитывает все мои книги, он указывает на все мои ошибки, иногда нелицеприятно. Всегда критикует, жестко критикует. Начиная новую повесть, я в первую очередь думаю, что сказал бы Максим. Оба моих сына играют в рэгби. Это – игра мужественных и игра джентльменов. Думаю, что это – определённая человеческая ступень. Не самая плохая, заметьте. Трусы в рэгби не играют. Единоличники – тоже.

Что касается внучки, она учится в художественной школе, где учат рисованию вместе с общеобразовательными предметами. Есть такая замечательная школа на северо-востоке, их очень серьёзно учат, она прекрасно уже пишет.

— Вы вместе с ней рисуете?

— Мы вместе с ней ездим в Крым, она пишет, а я сижу рядом. Если в прошлом году я еще вмешивалась, подсказывала ей что-то, то в этом году – уже нет. Просто любуюсь.

— Она попала в эту школу при Вашем непосредственном участии? Или просто так получилось?

— У нее способности, она уже маленькой начала рисовать. На всяких бумажках, черновиках рисовала. Потом родители пару лет водили ее в художественную студию для взрослых, к художнику. Она там была единственным ребёнком – так, в приватном порядке. И уже затем она поступила в эту школу. Маша выдержала экзамен, чтобы туда поступить.

— То есть она так целеустремленно шла?

— Нет, она не шла целеустремленно. Знаете, есть один момент в этом всем — одно дело, когда человек делает то, что ему нравится, а другое дело, когда он делает это из-за обязанности или из-под палки. Мне нравится-нравится-нравится, я стала профессионалом, но мне все еще нравится. Настоящему художнику, спросите кого угодно, действительно нравится рисовать. Тот человек, который стремится «для чего-то»: для славы ли, для положения ли, или чтоб все завидовали – и выгорает быстрее, и получается у него хуже. Тем  более, если это касается творчества.

Я все время пытаюсь ей сказать об этом: «Машка, не нравится — оставь, не рисуй», — тем более, если это касается творчества. То же самое писательство: если ты видишь, что тебе уже на компьютер смотреть не хочется или думать о сюжете каком-то уже невозможно, то коли не хочешь писать — не пиши. Если ты чувствуешь, что у тебя еще что-то болит, какой-то сюжет тебя тревожит, то ты думаешь: «Когда же, когда же я приду к вам, дорогие клавиши?»

Кстати, когда я нахожусь на медицинской службе, моя «писательская часть» полностью молчит.  Она просто не существует. Раздваиваться я не могу.

— Когда смотрите на свою внучку, рука не тянется к холсту?

— Тянется, может быть, в 80 лет я буду как та бабушка 75-летняя, которая купила себе краски и холсты, стала рисовать, и такой замечательный примитивизм у нее получается. Как Бог даст! Дожить надо до возраста примитивизма!

— Вы себя сдерживаете в этом?

— Нет, мне просто для души этого хватает. На данный момент хватает. Когда я  писала последнюю  повесть о походе, я видела,  какие иллюстрации могли бы быть в ней. Но  технически  — я не нарисую, у меня нет художественного мастерства.  Оно  ушло. Я просто вижу. Перед этим я детскую повесть писала, я ее вообще всю видела в картинках, но изобразить – мне не под силу.

— А Вы посещаете какие-то вернисажи?

— Нет. Я хочу сказать о современном искусстве — я его не воспринимаю. Вот эти перформансы все – не люблю я их, даже не из-за религиозных соображений, просто мне лучше смотреть на икону, чем на какое-то нагромождение железа. Да, может быть, оно тебя потревожит. В жизни так все расположено, что легче встревожить в человеке и встрепенуть что-то на почве низменных инстинктов. А вот попробуй пробудить во мне дух, желание жить честно, чисто. Попробуй пробуди во мне его — не пробудишь так запросто.

Монахи же почему женщин к себе не пускали? Для того, чтобы не пробудить — пробудить легко, а изъять из своей души трудно.

— А у Вас в семейных отношениях получается пробуждать в своих близких эти светлые чувства?           

— Не знаю.

— Они ходят с Вами в Церковь?           

—  Все члены семьи -верующие. Но все – по-разному. С мужем мы вместе около тридцати лет. Он – бывший военный, хотя военные, как и врачи, бывшими не бывают. Как и о любой семье, о нашей – найдётся что рассказать. Мы служили ещё в Северной группе войск, почти шесть лет – в Польше. Я была тогда заведующей приёмным отделением военного госпиталя. Прекрасное время! К вере моего мужа привела тяжёлая болезнь, которую он, с Божьей помощью, преодолел. Но полностью воцерковлённым человеком не стал.

Более других воцерковлены жена моего старшего сына и внучка Маша. Старший сын водит внучку на литургию, Маша причащается, а сын чаще стоит рядом. То же касается младшего сына и его жены. Однажды я сказала ему перед экзаменом: «Ванюшка, помолись Богу», — а он отвечает: «Мама, я не буду просить у Бога, когда мне надо — это нечестно». Он стоит пока на таких позициях, хотя и вырос.

Просто это разные ступеньки, разные вещи. Может быть, там, где он сейчас стоит — это правильно, что он не хочет Бога просить за себя. Ведь в конце концов есть молитва Филарета Дроздова, митрополита Московского, где он говорит: «Подними и низложи меня», — знаете эту молитву? Он говорит: «Господи, не знаю чего мне просить у Тебя. Ты Един ведаешь, что мне потребно. Ты любишь меня паче, нежели я умею любить Тебя. Отче, даждь рабу Твоему, чего сам я просить не умею. Не дерзаю просить ни креста, ни утешения: только предстою пред Тобою. Сердце мое Тебе отверсто; Ты зришь нужды, которых я не знаю. Зри и сотвори по милости Твоей. Порази и исцели, низложи и подыми меня. Благоговею и безмолвствую пред Твоею святою волею и непостижимыми для меня Твоими судьбами…».

На высоте веры человек возвращается к тому, что он не будет за себя просить, он стоит с открытым сердцем и готов… Я над этой молитвой долго размышляла — чтобы так сказать, нужно быть сильным человеком. Это значит «втопчи меня в грязь, если это надо», то есть, «подыми» мы все кричим, а «низложи» — мы молчим.

— Тяжело это.

— Сказать «низложи» тяжело. Проверяя себя на вшивость, я говорю: «А могла бы ты сказать «низложи»?», — поэтому, когда говорит сын «не хочу просить за себя», я говорю: «Правильно, не проси».

— Вы думали когда-нибудь о том, что в какой-то момент дети становятся в чем-то мудрее своих родителей? У Вас были такие ситуации, когда Вы это чувствовали?

—  Да, конечно, были. Наверное, это слишком житейское будет. То, что были, — это точно. По крайней мере, «Мама, успокойся, сядь, посиди и все пройдет» — я слышала не раз!

— А у Вас есть какая-то мысль, с которой Вы ложитесь спать и просыпаетесь? Что-то такое, что Вам помогает каждый день?

— Читая Псалтырь, я нашла одну фразу, которая врезалась мне в память: «Верви межевые проложены на лучших местах для меня». Когда мне плохо, то я это говорю. То есть, межи — веревки, которыми меряются межи, эти меры и границы проложены на лучших для меня участках. Все, что со мной происходит, — это для меня лучшее, даже в тот момент, когда мне плохо. Когда я вспоминаю это, то мне становится легче.

— Это значит, что Вы идете правильной дорогой?

— Это значит, что даже если плохо, Бог есть и прокладывает пути. У меня в жизни столько было чудных совпадений, было очень много знаковых «случайностей», умираний, переходов, перепадов. Даже в детстве, потом в юности, когда я была от Него далека. Теперь я осмысляю это, и у меня такое ощущение возникает, что меня за шкирку тащили: «Когда же ты уже поймешь?!», – где-то меня ограничили болезнью тяжелой, где-то разбитой любовью, где-то предательством — эти верви были лучшими для меня.

Беседовала Вероника Заец