Троица с видом на Возрождение

Симона Ушакова иногда считают разрушителем иконописной традиции. А ему просто досталось интересное время.

Симона Ушакова при жизни много приветствовали. Небывалое дело, в царские жалованные мастера Серебряной палаты он был принят двадцати двух лет от роду. И потом художник много писал — не только иконы, но и парсуны — и Михаила Федоровича, и Алексея Михайловича. А значит, был Симон-Пимен фактически первым придворным живописцем.

Симона Ушакова много ругали. При жизни — протопоп Аввакум. Да не за что-нибудь, а за «дебелые телеса» Христа Эммануила. А после смерти — Игорь Грабарь. За то, что принес в Россию слишком много от «фряжских изуграфов». Дескать, элементы реалистического письма прибывавших в Россию западноевропейских художников Симон освоил, но сам при этом реалистическим художником не стал, а затащил свои достижения прямо на иконы.

Впрочем, таков у нас весь XVII век — то ли о телесном, то ли о духовном. Как говорил Дмитрий Сергеевич Лихачев, «Предвозрождение».

Итак, вернемся к Симону. Основным новшеством, которое он внес в иконографию, была, как говорят искусствоведы «светотеневая моделировка ликов». Проще говоря, если на прежних иконах «греческого письма» лик — это скорее знак, условное изображение условной эмоции — скорби, молитвы, благословения, то у Ушакова лики превращаются в лица — объемные и осязаемые.

Такое «реалистическое» направление продержится в русской иконописи долго — в нем выдержана и добрая половина нынешних «софринских» икон. Относиться к нему можно по-разному. С точки зрения богословия иконы, оно, пожалуй, не очень уместно, но что делать, если для нынешнего, выпавшего из православной традиции человека «греческая» условная икона выглядит порой так же сложно, как «колхозники» Малевича. И что такое в этом случае намеренный возврат к древнерусским канонам — естественный шаг или поза гордой искушенности — поди пойми.

Да, наверное, для древнерусских людей, существовавших в традиции, Нерукотворный Спас Ушакова с алыми губами и завитками в бороде выглядел чересчур манерно. А его же Христос Эммануил (существует больше десятка вариантов) — слишком «дебело». И все же, при всей их непривычной телесности, иконы Ушакова достаточно лаконичны. В них еще нет того, что будет в позднейшем русском барокко — любви одевать Богоматерь, Спасителя и ветхозаветных пророков в пышные ткани, старательно выписывать складки и узоры на парче. Такая уж была у иконописцев того времени манера радоваться жизни — мир представлялся им в богатых тканях и фруктовом изобилии садов.

Садовое изобилие проявится в работе мастера Симона иначе — как «Древо Богоматери Владимирской». XVII век любил «полноту знаний» в виде каталогов и энциклопедий. И вот на иконе по левую руку — собрание московских митрополитов, по правую — московских и важных для московской династии святых.

И все же центральная работа Симона Ушакова — «Ветхозаветная Троица».

И тут, преодолев первоначальное «нравится — не нравится», есть на что посмотреть.

Во-первых, перед нами несомненная реплика «Троицы» Андрея Рублева. Но какая!

На иконе есть словно бы два отчетливых слоя, поскольку задний план, у Рублева максимально воздушный и условный, Симон Ушаков превратил в подробный пейзаж. Строения с арками здесь выглядят своеобразным архитектурным продолжением «Афинской школы» Рафаэля, а Мамврийский дуб смотрится изысканной теневой картиной.

Ангелы на переднем плане утратили яркие цвета одежд, благодаря которым были однозначно узнаваемы у Рублева. Зато на столе появилась изысканная сервировка, а на самом первом плане — кувшин изогнутых контуров. Смысл оказался приглушен, зато на первый план вышло мастерство исполнения, личность художника, его авторский стиль и тщательность работы. Говорят, так бывает в конце всех великих эпох.