Они жили в постоянном дне сурка, ходили в туалет по расписанию, на них орали и вымещали злобу воспитательницы, их жестоко наказывали, они никому не были нужны. О своем детстве рассказывают повзрослевшие детдомовские дети, а один из них — Георгий Гынжу — в соавторстве со своей приемной мамой написал о своем прошлом книгу. История Гоши проливает свет на то, что происходит прямо сейчас с тысячами детей, которые оказались без родительской любви. 

История Сании: «Я не знала, как реагировать на любовь и заботу»

Сания жила в детском доме до 18-ти, сейчас ей 25 лет, она замужем, занимается живописью.

«Говорят, что там плохо, но там не сильно плохо, потому что привыкаешь. Другой среды не знаешь, поэтому приходится жить как есть, то есть, одним днем. Утро начинается с завтрака, вечер заканчивается ужином, каждый день одно и то же, и так все 18 лет.

Как я выжила? Во-первых, наверное, из-за внутреннего стержня, который мне помогал. Во-вторых, у меня был образ мамы, на который я пыталась равняться. Я знала, что если буду учиться, окончу школу и вуз, у меня будет будущее. И поэтому меня не нужно было заставлять, мне не нужны были репетиторы. Большинство детей в интернате жили немного по-другому, скорее, настоящим. А я с 12 лет жила будущим: планировала, в какой квартире буду жить, сколько денег отложу, чтобы купить то, что мне нужно. До 9 класса собиралась пойти в медицинский, но совет учительницы ИЗО — «а давай ты попробуешь учиться рисовать!» — решил мою судьбу, и я пошла в искусство. Сначала в колледж, потому что университет — это куда более серьезно, туда нужно идти после художественной школы.

Конечно, поначалу я была самым слабым студентом. Но я не сдавалась без боя, очень много трудилась, чтобы всех догнать и перегнать. В итоге окончила колледж и поступила в университет на ландшафтную архитектуру, его тоже окончила.

В моей жизни большую роль сыграла одна женщина, психолог, с которой я познакомилась в детском доме. Она была первым человеком, который спросил, как мои дела, — до этого такие вопросы никто не задавал. Первый человек, с которым у меня возникли близкие отношения, который меня по-настоящему любил, поддерживал, заботился. Дети-сироты не знают, что такое любовь и забота, и в первое время меня буквально переворачивало от ее внимания, я не знала, как к этому относиться. В детском доме не интересуются, что происходит у нас внутри, чем мы дышим. Потом у меня появился молодой человек — хотя до 22 лет мне вообще было непонятно, зачем девочки встречаются с мальчиками, — а сейчас я замужем, и в нашей семье все хорошо.

Творческие способности раскрылись у меня позже, чем у других. Спустя время я поняла, почему: в детском доме запрещают быть собой. Меня все время одергивали: это неправильно, то неправильно… Застегнул рубашку не так, зашнуровал ботинки не эдак — ты плохой. И меня очень угнетало такое положение. Когда я пришла в колледж, я поняла, что художник — сам себе хозяин. Ты захотел нарисовать так — никто не вправе говорить тебе, что это неправильно. Ты в творческом плане свободен.

Когда я поступила в колледж, я даже не могла пойти за вещами в детский дом. Вышла оттуда, а обратно зайти уже не могу. Как будто что-то закрылось. И до сих пор прихожу туда очень-очень редко».

История Льва: «К 8 классу я перестал мечтать о семье: понимал, что никому не нужен»

Льву 20 лет, он прожил в детском доме все свое детство, его усыновили в подростковом возрасте.

«Основное, что осталось у меня в памяти об интернатах, — это наказания, которые там практиковались. Например, тех, кто плохо себя вел, зимой выводили голышом в одних трусах на улицу и окунали в снег. Не в целях закаливания, а именно чтобы наказать.

Летом тоже было чем заняться. Вместо снега была крапива. Представьте себе 5-летнего ребенка и средней высоты крапиву. Нас толкали в самую ее гущу, потому что зайти туда самому невозможно… Это было больно.

Еще запихивали головой в стиральную машинку и включали режим отжима. Я не знаю, как это технически возможно, но машинка включалась, отжим работал. Был страх. Барабан вращается и шумит, кажется, что дверца сейчас закроется, пойдет вода, и ты утонешь. Уровень стресса был колоссальный.

Не дай бог в интернате или детском доме у кого-то из детей случался энурез. Потому что в таких случаях у воспитателей включался максимум фантазии. Сначала допоздна не давали спать, пока не сходишь в туалет. Не помогает? Лишали воды после 6 вечера, вместо нее давали черный хлеб с солью. Тоже не помогает? Может, дополнительный поход в овраг с крапивой? И тут безуспешно. Тогда клали спать на клеенки, они тогда были красного цвета и, видимо, не мылись после предыдущих детей. Клали на эти холодные клеенки крапиву. Это тоже не помогало. Тогда начинали бить. И это было намного лучше — потому что потерпеть надо было всего лишь минуту, вместо того чтобы мучиться всю ночь. К этому привыкаешь.

Таких зверств была масса примерно до моих 7 лет. После я перешел в другой интернат, и начался другой этап — дедовщина. У нас там были «старшаки». И если кто-то плохо себя вел, то закрывали в комнате со старшаками и проводили воспитательную процедуру. Но так, чтобы без следов.

Примерно к 7 классу эта практика прекратилась: мы сами уже стали старшаками и тогда начали отрываться, выплескивать злобу.

Когда живешь в интернате, не знаешь, что есть другая жизнь, другие ценности, что можно жить как-то иначе. Происходящее кажется нормой, к этому привыкаешь, становишься озлобленным.

Каждый день я смотрел за забор и видел, как домашние дети идут со школы и о чем-то радостно болтают. Это было, наверное, самое тяжелое ощущение — смотреть на этих детей, в то время как ты сам гниешь за этим забором.

Все детство я мечтал, чтобы меня забрали из интерната, но уже к 8 классу перестал мечтать, потому что понимал, что никому я не нужен такой взрослый.  И вдруг — бац! — в конце 8 класса меня забирают. Мне открылась совсем другая жизнь, и многие открытия были для меня болезненными. Например, я не знал, что после того, как поел, посуду за собой надо мыть, — в интернате за нами ее мыли. Контейнеры для еды, оказалось, тоже надо мыть, а не пустыми класть в холодильник. Я не мог добраться по навигатору из пункта А в пункт Б. И таких вещей было очень-очень много.

Самое главное, что дала меня семья, — ощущение ценности своей жизни и интерес к ней. У нас в классе было 20 человек, и только четверо из них, включая меня, ведут нормальный образ жизни, адаптировались, приспособились. Остальные в тюрьме или спиваются. Сейчас я понимаю, что детских домов просто не должно быть, ни одного».

История Гоши: «Я надеялся, что умру к 18-ти, настолько мне было страшно жить»

Гоша в детском доме с рождения, прожил там 16 лет, прежде чем попал в любящую семью. Учится в педагогическом колледже.

«Я отказник. Мама родила, оставила записочку, как меня зовут, и сбежала. А папа умер еще до моего рождения.

До 8 лет меня звали Гришей, и я не придавал этому значения. Уже в семье узнал, что вообще-то это ненормально, когда тебя называют по-другому, не так, как тебя зовут на самом деле.

В детском доме не жизнь, а выживание. Пока я находился там, надеялся, что к 18-ти я спокойно умру, настолько мне было страшно жить. В детском доме, в этой коробке, назовем ее так, есть все: тебя моют, кормят, поят, одевают. А выйдя из детского дома, ты понятия не имеешь, как жить дальше самому. Я не знал, как жить дальше.

Ко мне приходили потенциальные родители, смотрели на меня. Принцип был такой: если у тебя глазки голубые, родинка над губой, мы тебя заберем. Косит глазик, зубика нету — прости, нет. Ко мне приходили примерно 9 семей. И первой была тетя Ира. Она с двух лет брала меня к себе домой. Она представилась моей родной тетей, и я не придал этому значения: ладно, значит тетя. Потом уже в старших классах понял, что это была неправда. Несколько лет я ходил к ней в гости. Потом она сказала, что больше не может брать меня к себе, объяснив это тем, что к ней приедут гости и она не хочет, чтобы они меня видели. Я, конечно, не поверил. Начал винить себя. Я действительно временами плохо себя вел с ней: не убирал игрушки, не благодарил после ужина, однажды нажал на какую-то красную кнопку и вызвал полицию. И все закончилось. На прощание она подарила мне фотоаппарат, который у меня забрали потом забрали воспитательницы.

Потом ко мне еще одна семья пришла, после того как меня показали на Первом канале, кажется. Есть такая программа по воскресеньям. Весь день снимали, как я хорошо складываю одежду, как я умею кушать — то есть ерунду какую-то, ни о чем. Пришла молодая девушка лет 26. Мы тогда бегали на площадке, и вот ко мне подбегает моя подруга и говорит: «Гоша, там к тебе пришла молодая женщина и хочет тебя забрать». Я такой: «Вау! Я звезда!» Пошел с ней познакомиться, как будто не знаю об этом…

И тут ко мне опять подбегает моя подруга: «Все, Гоша, мысли о том, что тебя заберут, оставь. Потому что пришла вторая воспитательница и рассказала о тебе все самое плохое. Облила грязью». Такое бывает часто. Даже если ребенок ангелочек, воспитательницы все равно поливают его грязью. Не знаю зачем, может, чтобы работа была.

Потом ко мне пришла семейка спортсменов: «Так, я видела твое видеопортфолио. Ты вообще супермальчик. Покажи грамоты. Как нет грамот, а ты разве не спортсмен? Нет? Понятно. Все, пока».

Были еще одни, которых я помню, бизнесмены. Приехали под видом журналистов — мол, Гоша, покажи, как вы тут живете. Я все показывал, решил, что они пришли за мной. Отец спрашивает: «А чьи это грамоты?» И все, я понял, что меня опять не заберут. То есть, пришли за мной, но сразу переключили свое внимание на другого.

Да, мы думали о тех, кто к нам приходит. Но те, кто к нам приходят, думают ли о нас? Они смотрят на «продукт»: грязный, ржавый, сломанный, еще какой… И все: ты нам не нужен. А у нас колет внутри. Мы сначала обижаемся, потом забываем. И вера в то, что нас заберут, пропадает. После того как несколько раз меня не забрали, у меня эта вера тоже пропала.

У большинства московских сирот первый критерий оценивания родителей — это деньги. Да. Насколько толстый кошелек. Если он толстый — меня устроят, и все сделают за меня. А тут в итоге эти бизнесмены сдружились с парнем, грамоты которого висели на стене. Я был очень разозлен на них. Разозлился до того, что нашел ту женщину в соцсетях и спросил: «Почему вы меня не взяли?» Она ответила: «Насчет учебы — это поправимо. Насчет поведения — это тоже поправимо. Но ты вор». Я говорю: «Да, я вор. Но, придя в семью, это можно исправить. Вы же не задались вопросом, почему я ворую, из-за чего я ворую?»

Я воровал с самого детства, потому что мне хотелось того, чего у меня нет. Мы жили на 4 этаже, и я видел, как живут другие, несмотря на высокий забор. У них было много классных вещей — одежда, телефоны… Сначала я воровал у своих. Потом, когда нам разрешили выходить за территорию, я стал воровать в магазинах. И каждый раз придумывал, что я буду делать, как выкручусь, если спалят. Выкручиваются все одинаково: «Отпустите, пожалуйста, мы из детского дома, нам и так плохо!» И до поры до времени это срабатывает. Но однажды, когда мне было 14, не сработало.

Я пришел в «Спортмастер» и решил своровать красивые штаны, кепку, курточку. Раньше это прокатывало. Снимал магнитики, надевал одежду на себя и выходил. Но в тот раз уборщица мыла пол в соседней примерочной и спалила меня. Меня задержала охрана. Был суд. Я уже готовился к тюрьме, было страшно, что я там не выживу, убьют. Но все обошлось, меня выпустили по амнистии в преддверии праздника 9 мая.

После этого у меня появилась первая приемная семья, которая, несмотря на все то, что им про меня рассказали, решила: «Давай попробуем». Это была женщина, бизнесвумен. Ей было 58, кажется, и она была очень жесткая: белое должно быть белое, а черное должно быть черное. Она даже купила мне черную папочку, чтобы я ходил в школу. Чтобы все было идеально. Но эта женщина меня перепутала с мужем. Она относилась ко мне как к мужу, а не как к сыну. Она даже это признавала. И я решил, что это не моя семья, я не могу в ней находиться, и самовольно ушел. Через опеку вернулся в детский дом.

А после встретил мою нынешнюю приемную маму, Диану. Диана убедила меня, что надо учиться, хотя я был уверен, что это не мое, в детском доме учился просто отвратительно. Сейчас я студент педагогического колледжа, и моя главная мечта — открыть частную школу, в которой детям бы нравилось учиться».

Диана Машкова, приемная мама Гоши, руководитель программы «Просвещение» благотворительного фонда «Арифметика добра»:

«Так получилось, что сначала у нас с мужем родился кровный ребенок, потом мы долго занимались становлением семьи, решали материальные вопросы. И параллельно с этим думали: что это за семья, когда один ребенок? Скучно, тихо. Размышляли, как с этим быть. Мы знали, что есть детские дома, ездили туда волонтерами, чем-то помогали, что-то туда возили и быстро поняли, что детям это не приносит ничего. Начали читать книги по психологии. Переводных книг тогда было мало, мы буквально глотали каждую. И поняли, что воспитание в учреждении крайне плохо действует на ребенка, на его память, мышление, эмоции и развитие в целом. Решили, что будем усыновлять: «Хотя бы одного попробуем вытащить».

В 2013 году мы удочерили 2-месячную девочку. Полгода, год — и все складывалось нормально. Как раз тогда вышла моя первая книга об усыновлении «Если б не было тебя». Тогда было невозможно думать о чем-то другом: живя в благополучии в своей семье, мы не предполагали, насколько жестоко обходятся с маленькими детьми в детских домах. А потом выяснили, что с подростками ничуть не менее жестоко, а их там 80%. И как Гоша справедливо говорил, практически все боятся выходить во взрослую жизнь.

Мы стали думать об усыновлении подростка. За ними приходят редко. Часто думают: зачем 16-17-летнего принимать в семью, ведь он взрослый! Но старшим детям тоже нужна семья, как и любому другому человеку, как и каждому из нас. В 16-18 лет у ребенка наступает время принимать серьезные решения, и ему особенно нужна семья, чтобы было, на кого опереться.

Сначала мы приняли в семью девочку-подростка. Потом самостоятельно, без каких-то усилий с нашей стороны, к нам пришел Гоша. Мы приехали в детский дом забирать нашу дочку, ей тогда было 15 лет. К нам подходит мальчик и говорит: «Я Гоша. Я вас знаю, вы книги пишете. Я прочитал. А я пишу стихи». Так произошло наше знакомство, с которым я не знала, что и делать. У меня две девочки, подростки. Одна девочка маленькая. Подростки непростые, со всеми прелестями типа «вы мне никто», «не хочу, не буду» и т.п. И тут Гоша, на которого уголовное дело заведено, который вообще не ходит в школу, а уже 9 класс, его до экзаменов не допустили.

Я переживала сложные чувства, потому что понимала, что сказать ребенку «уходи, мы не будем с тобой общаться» я никогда в жизни не смогу.  Но как ему помочь, мне было непонятно. Что именно сделать для Гоши? Учиться он не хочет. Ну, купим ему новую одежду, чтобы он не крал. Но это ничего не изменит: одежда износится, и все начнется сначала. А брать в семью было страшновато. Я не чувствовала в себе компетенций, позволяющих судить, что я справлюсь с этим мальчиком. Опыта воспитания сына не было.

Тогда у меня возникла идея: я предложила ему описать на бумаге мир, в котором он жил. Поначалу это не было книгой, это была попытка систематизировать его воспоминания. В работе с приемными детьми есть такой психологический метод, который называется «книга жизни». Мы вместе пытаемся восстановить историю ребенка с самого младенчества, упорядочить ее. Ребенок может чего-то про себя не знать, и приемный родитель помогает с поиском документов, выясняет, кем были кровные родители, где и как он родился, где жил после. Это действительно работающий прием.

Мне было важно, чтобы каша в голове Гоши превратилась в связную историю. Сначала он не понял, зачем это надо, но потом заинтересовался, начал вести дневниковые записи, присылать их мне. Мы много чего с ним обсуждали: события, встречи, его чувства и переживания. До этого про чувства с ним мало кто говорил. Некоторые ситуации он стал понимать по-другому.

Например, маленькие дети в детском доме часто раскачиваются — сами себя укачивают. И Гоша говорил, что у них с друзьями была такая привычка. Когда видишь такое впервые, то не понимаешь, что происходит, тебе жутко. А они думают, что все так делают.

Записывать воспоминания Гоше было непросто, поэтому в какой-то момент я включила диктофон и стала с ним разговаривать о его прошлом и на отвлеченные темы. Года три мы вот так общались, он очень открыто о себе рассказывал, и благодаря этому мы становились ближе. Одновременно я понимала, что это очень ценный материал, ведь дети из детских домов редко о себе говорят. Это не принято. Принято забыть и не вспоминать. Но душевная травма остается, и нужно каким-то образом помочь ее залечить, чтобы ребенок мог спокойно жить дальше. Не оглядываясь на тяжелое прошлое.

Так у нас получилась совместная книга — история жизни в детском доме, рассказанная без прикрас, честно. В книге много деталей, нюансов. И, на мой взгляд, это очень важно — услышать голос ребенка. Такой литературы мало. Мы выпускаем эту книгу в надежде, что ее прочтут люди, которых это затронет, и они задумаются, чем именно можно помочь. Необязательно речь идет об усыновлении, заботиться и помогать подросткам из детских домов можно по-разному. О способах помощи можно почитать на сайте фонда «Арифметика добра». Главное, о чем мы мечтаем, — чтобы как можно больше подростков-сирот стали жить нормальной полноценной жизнью и чувствовали себя нужными. В системе детских домов они этого лишены.

На обложке: Гоша с Дианой на презентации книги