Современные программы перегружены! Даёшь эффективность образования! Давайте сократим ненужные предметы! Сочинение! Нет, эссе! ЕГЭ – наше всё! Нет, ЕГЭ – это смерть гуманитарного образования!

Каких только лозунгов не наслушались современные школьники. Каких только предметов – экология, история религии, москво- и прочие ведения – не изучали на своём веку. Теперь тренд другой – «лишними знаниями» ребёнка не утомляем, тщательно готовим только к тем предметам, результаты экзаменов по которым понадобятся для поступления в заранее выбранный вуз. Глядя на то, как «штормит» нынешнюю систему образования, я невольно вспоминаю собственное отрочество.

Школу мне довелось оканчивать в одной из бывших союзных республик, так что к углублённому английскому добавлялось ещё ощутимое количество часов национальной литературы, и восемь-девять уроков в день были у нас не редкостью. Однако, кажется, вопреки всем медицинским требованиям, раз в неделю гимназистов старших классов неизменно «загружали» в музейный лекторий на занятия по истории искусств. И вот тут начиналось волшебное.

На экране тёмного зала одна за другой проплывали эпохи и страны – развалины Помпей сменялись римским Колизеем, собор святого Петра – Сикстинской капеллой, сразу за стенами которой начинались неправдоподобно широкие улицы городов латинского Нового Света. Потом занятия перемещались в музейные залы, на стенах которых портреты соседствовали с натюрмортами, итальянцы – с голландцами, а Рубенс – с ранним Рерихом. Современные составители «эффективных» программ пришли бы, наверное, в ужас, но именно из тех занятий я до сих пор помню, почему в пейзажах на заднем плане леонардовских Мадонн так мало зелени и какую роль сыграла венецианская ведута в восстановлении европейских городов после бомбардировок Второй Мировой. И одной из потерь уже первого курса, о которой жалею до сих пор, была тетрадь по всё той же истории искусства, на зачёте «уведённая» у меня неустановленными однокурсницами. Ещё бы, весь Египет там был расписан по периодам! И по улицам Москвы я иной раз хожу, словно бы делая перекличку постепенно уходящим в небытие остаткам исторической застройки, – классицизм, готика, опять классицизм, о! ар нуво, а это уже сталинский ампир…

Послушайте, а, может, не стоит так усложнять жизнь? И уроки МХК, кое-где до сих пор чудом удерживающиеся в школьном расписании, — это блажь, отнимающая у школьников драгоценное время, столь нужное для подготовки к важному жизненному трамплину – ЕГЭ? И ходить по Москве надо спокойно – кратчайшими маршрутами, радуясь благосостоянию города, периодически находящему выражение в новых небоскрёбах и торговых центрах? И какой-то там Архнадзор, новогодней ночью караулящий руины очередной усадьбы, в восстановление которой нужно вбухать сотни миллионов, попросту странен и неэффективен? И правда, в стране вполне есть, куда деть сотни миллионов, – в ней старики вон замерзают, а тут – реставрация очередного «провала».

И потом, как, скажите, вести ребёнка в тот же Пушкинский музей, если половина увековеченных в тамошних картинах и скульптурах – это какие-то боги, да ещё к тому же — как бы это помягче сказать? — не вполне одетые? Увы, реакцию сограждан, подобную просьбам средневеково-целомудренных сподвижников Петра I, которые требовали пошить на «срамных болванов» — статуи, закупленные царём для Летнего сада, – «приличные суконца», наблюдать тоже приходилось.

Ну, ладно, понятно ещё – древние греки и римляне. Это особая цивилизация, жившая в тёплом – не чета среднерусскому — климате, отдельный мир, со своей историей и философией, который был давно и канул в Лету. Но зайдите-ка в залы современного искусства – эти странные мазки и точки – это что, тоже миры? А сколько же их тогда? Где их место, граница? В чём их суть и польза? Как измеряется их ценность, наконец? Ведь иначе получается, что любые два чудака, решившие поразвлекаться и устроить действо, обзываемое модным словом «флешмоб» или ещё одним – «инсталляция», на самом деле создают свой мир? А слон, занимающийся «современной живописью» в зоопарке, тоже создаёт миры? А как же тогда в них, мирах, не запутаться? И зачем их вообще столько, если вот он есть вокруг – главный и один? И где граница между блужданием, как говорится, «в небесных кренделях» — мечтах и фантазиях, что вроде бы признали делом недостойным, и просто пониманием того, «что хотел сказать автор»?

Уже много позже, когда было прочитано много книг и далеко не одна лекция, на большинство этих «зачем» и «почему» нашлись простые и понятные ответы. Дело в том, что каждый из нас воспринимает жизнь чуть по-своему – выделяя акценты, выбирая важное, с бóльшим удовольствием пользуясь при этом литературными образами или же математическими формулами. То есть живём мы вроде в мире одном, но для всех нас он разный.

Что же до художников и писателей, то они действительно миры создают – придумывают героев и законы физики, планеты и эпохи. И совсем реальные, казалось бы, Петруша Гринёв и Татьяна Ларина – ничуть не менее фантастичны, чем герои Булгакова или причудливые персонажи современной фэнтези. Вот таков закон искусства, особого рода человеческой деятельности, которая некогда родилась из того, что, не умея выделить терминов и научных понятий, человек передавал знания образами. С наукой с тех пор разобрались, но и искусство осталось. И наличием особого мира – со своими законами и способами отражения — картина художника, собственно, отличается от мазни слона. (Хотя, если быть до конца честными, что имел в виду слон, мы не знаем).

А разные стили в искусстве подобны разным языкам; знать много языков – это хорошо или плохо? А ещё у художественного образа есть такая странная особенность – он свободен. То есть, если автор до конца честен с читателем и не переходит в финале большого и хорошо написанного романа к унылым нотациям о том, что же он сам имел в виду (кого из классиков я имею в виду – угадайте сами), то его творение не бывает «плохим» или «хорошим», «правильным» или «неправильным» — искусство в принципе оценивается по-другому.

Художественное произведение может быть бедным или богатым смыслами, понятным широкому зрителю или маленькой горстке любителей какого-нибудь экзотического стиля – примерно так совершенствовавшийся тысячелетиями национальный язык отличается от виртуозного и хитрого компьютерного кода. Произведение может быть стилистически невыдержанным – хотя потом вдруг запросто окажется, что автор изобрёл свой особый, новый язык… В искусстве сплошь и рядом уживается и сосуществует понятное и близкое нам с тем, что мы не понимаем и не можем принять. И тогда чуть ли не единственным критерием оценки оказывается…честность художника. Одно дело, если он – человек с классическим образованием, прекрасно владеющий «правильным» — реалистическим стилем письма, но сознательно выбирающий иное, ищущий новое… Или же перед нами деревенская бабушка, на склоне лет обнаружившая неожиданную тягу к наивному искусству, не претендующая на регалии и славу, а просто получающая огромную детскую радость от создания каждой куколки и досточки. Но если известность, слава и коммерческий успех для автора превосходят по значению саму суть его произведений, тогда, попомните моё слово, перед нами – в лучшем случае – умелый ремесленник. Про худший – умолчим…

В суете торопливых разъездов по засыпанной метровыми сугробами столице, я сажусь на троллейбус, который тяжело и неспешно тащит свою ношу по мосту на высоту Воробьёвых гор. За окном в который раз проплывают до боли знакомые очертания Большой арены Лужников, и я вдруг отчётливо понимаю, что их создателям в холодной Москве снился — ни много ни мало — римский Колизей. Зачем мне самой это понимание? Да и стадион, с которым, кажется, опять начались какие-то проблемы, удобней оно не делает. Однако от того, что оно есть, жизнь, кажется, становится чуточку богаче.