Они познакомились, когда Женьке исполнилось двадцать два. Все произошло так, как происходило много раз и до этого: после службы к ней подошла Маша и сказала, что к ним поступили сведения о новой бабушке, которая нуждается в посещениях. «Сходи с бабой Нюрой, посмотри, что там и как, ладно? — подытожила Маша. — А там уж будем решать, кого к ней прикрепим».

Женька особо не обрадовалась, но и не возражала. Ее, как правило, ни к кому в итоге не прикрепляли — и ходила она ко всем по чуть-чуть. Тогда, когда в графике постоянных сестер возникали бреши — из-за работы, учебы или семьи. У Женьки таких осложнений не было: работала она при храме, училась на заочной аспирантуре, а жила давно одна. Ее отселили, когда она заканчивала первый курс. А на третьем она воцерковилась, стала петь на клиросе, помогать в церковной лавке, участвовать в разных послушаниях. Одним из них и стала группа милосердия. Помогали они в основном одиноким бабушкам того спального района Москвы, где стоял их храм. Ну и еще в местную больницу ходили: разговаривали с людьми о Православии, желающим помогали подготовиться к исповеди и Причастию. Женьке эти походы очень нравились. А визиты к бабушкам — не очень: там нужна была в основном физическая помощь, а Женька была, во-первых, не очень выносливой, а во-вторых — ну очень не хозяйственной. Картошку сварить еще могла, а вот суп нормальный приготовить — уже нет. Поэтому то, собственно, ее ни к кому и не прикрепляли. Она попробовала как-то одной лежачей бабушке памперс поменять, когда та обкакалась, но получилось не очень ловко. И простыню потом пришлось менять, и бабушку в нужное положение она вернула с большим трудом. А уж накричаться эта бабушка успела вдосталь. Не от боли, а от злости на Женьку.
Так что и от этого визита Женька ничего хорошего не ждала. Даже расспрашивать не стала заранее, что там за бабушка.
Когда они открыли входную дверь ключом, заранее переданным соседкой в храм, у самого порога их остановил властный голос: «Кто там? Кто там пришел?» Женька удивленно взглянула на бабу Нюру: так уверенно и звонко звучал этот голос. «Из храма мы», — откликнулась баба Нюра как ни в чем не бывало и, надев принесенные из дома тапочки, деловито прошла в комнату. Женька поспешила за ней.
У кровати сидела на инвалидном кресле пожилая женщина. Величественно так сидела. Можно даже сказать «восседала». Как царица на троне. Женька даже невольно залюбовалась ею. Пришедшее ей на ум сравнение с царицей показалось еще более уместным, когда женщина царским жестом указала на стул и кресло рядом с ночным столиком: «Присаживайтесь. Давайте познакомимся».
И они познакомились. Поговорили о книгах, о фильмах. Немного о Православии. О внуках этой женщины, чьими фотографиями были завешаны все стены: живут они за границей, но каждый год… ну, почти каждый год приезжают к ней на пару недель.
Потом Женька и баба Нюра попили чай из обычных дешевых кружек — но Женьке все казалось, что она держит бокал из редкого венецианского стекла.
Когда они прощались, то услышали: «Вы можете прийти еще». «Надо же, — подивилась Женька, — это не просьба, а разрешение».
Но идти туда еще раз Женьке совершенно не хотелось. Непонятно было, зачем. В уходе их новая знакомая совершенно не нуждалась: за проживание и питание за ней ухаживала одна мигрантка. В духовном утешении она, кажется, не нуждалась тоже: тема Православия была поднята ею явно из светской любезности и быстро оставлена.
«Нет, ты все-таки сходи еще, Жень, — полупопросил, полувелел батюшка на исповеди, — Это старая одинокая больная женщина». Помедлил еще, ожидая Женькиного ответа, и, не дождавшись, повторил: «Сходи обязательно».
И Женька пошла. На этот раз одна. Опять был чай, опять разговоры. Эта женщина с красивым старинным именем Веринея (почему-то именно так, с первой буквой «е» вместо «и», оно было записано в ее паспорте) расспрашивала Женьку о личной жизни. Дотошно так, с интересом. Впрочем, ожидания ее не оправдались — рассказать Женьке было нечего, и интереса к теме она не проявила никакого. И так же, без интереса, выслушала рассказы старухи о том, как бурно протекала ее собственная молодость. «Я была красива, мужчины сходили от меня с ума», — настойчиво повторяла Веринея, пытливо вглядываясь в Женьку. Женька чувствовала этот ее взгляд, но глаз от чашки не поднимала. Она и не сомневалась, что Веринея была красивой. Собственно, она продолжала оставаться красавицей и сейчас — несмотря на старость, на обезноженность, на скрюченные руки. Но этот факт никак не занимал Женьку: тема беседы казалась ей ужасно скучной, и она не чаяла, как побыстрее сбежать. Выждав еще минут десять, она помыла посуду и собралась уходить.
«Я подарю тебе кое-что», — неожиданно сказала женщина в момент прощания с Женькой. И указала на дверцу серванта: «Открой».
Так Женька стала обладательницей двух синих чашек: одной просто синей и второй — с надписью «Аэрофлот». «Это для тебя и твоего любимого, когда он появится», — объяснила дарительница.
Когда Женька вышла из подъезда, ей больше всего хотелось оставить эти дурацкие чашки около ближайшей мусорки. Но она зачем-то отнесла их домой и запихнула в глубину шкафа.
За следующие несколько недель к чашкам прибавился чехол для гладильной доски, пачка пожелтевшей бумаги формата А4 («Теперь тебе есть на чем писать диссертацию!»), карандаш для чистки утюга и поношенная голубая ветровка. Ветровка была торжественно вынута из чемоданов с одеждой секонд-хенд, которые присылали этой женщине родственники из-за границы, чтобы, сдавая эти вещи в комиссионку, она могла жить в свое удовольствие.
Но жить в свое удовольствие не получалось. Скоро Женьке пришлось в этом убедиться самой — ибо именно на нее возложили обязанность тащить все эти вещи в комиссионку. Большую их часть, впрочем, она принесла назад: какие-то не взяли (старомодные или слишком потрепанные), за другие предложили такую низкую цену, что Веринея лишь фыркнула в телефонную трубку…
Батюшка благословил в каждый Женькин визит покупать старухе продукты. И денег не брать. «Скажи, что у храма выделены на это деньги», — велел батюшка, протягивая Женьке пять тысяч. «Свои, небось», — расстроилась Женька, но деньги взяла, решив при первом удобном случае как-нибудь вернуть их батюшке. «Скажу, что ему передали, но просили не говорить, кто», — придумала Женька и обрадовалась.
В следующий раз перед походом к Веринее она позвонила и спросила, что ей купить. Веринея попросила хлеб и азу — немного, грамм двести. Женька зашла в ближайший магазин и, купив все заказанное, скоро уже открывала дверь Веринеи.
«Где ты была?» — оглушил ее негодующий, звенящий сталью голос старухи. Женька оторопела. «Где ты была, я тебя спрашиваю? — Веринея, казалось, вибрирует, как натянутая струна, — я жду тебя уже полчаса!» «В магазине была, еду Вам покупала, — нарочито беспечно, стараясь сдержать вспыхнувшее негодование, откликнулась Женька. — А чего Вам меня ждать? Лежите себе и лежите…» «Я не лежу! Я сижу!» — почти закричала старуха. «Ну, сидите и сидите…» — поправилась Женька. «Как ты не понимаешь, — свистящим шепотом, почти с ненавистью выдохнула Веринея, — Мне больно. Мне больно сидеть». «Ну и не сидите, — вспылила Женька. — Кому нужно, что Вы сидите, если Вы дверь все равно открыть не можете?»
Потом они обе молчали. Женька чувствовала, что невольно сказала что-то очень обидное, но уговаривала себя, что все ее слова были чистой правдой. Что таилось за молчанием Веринеи, она понять не могла. Посидев еще минут пять, Женька распрощалась и вышла — первый раз без подарка.
Целую неделю Женька наслаждалась свободой. Веринея больше ее не звала. Не нужно было делать восторженное лицо от очередной ненужной старой вещи, которой ее одаривали. Не нужно было выслушивать истории о том, как ее, Веринею, боготворили мужчины и на руках носили пациенты — ибо была она врачом, одним из лучших специалистов в своей области. «Я могу тебя даже сейчас проконсультировать, хочешь? Вот ты горбишься, у тебя сколиоз, я могу тебе помочь», — предложила старуха Женьке. «Ой, нет, спасибо, у меня очень хороший врач в поликлинике», — деланно беззаботно отозвалась Женька, втайне радуясь тому, как застыло старухино лицо.
Их отношения за последние месяцы все больше становились похожи на борьбу. Борьбу за Женьку. Во всяком случае, Женька воспринимала их именно так. Своими подарками, рассказами, предложениями, телефонными звонками старуха опутывала Женьку, как паутиной. И больше всего на свете Женьке хотелось из этой паутины вырваться. «Она старая, больная, одинокая женщина», — повторяла себе Женька слова батюшки, пытаясь пробудить в сердце жалость и сочувствие. Но добрые чувства не пробуждались — вместо них всплывало воспоминание о том, как Веринея говорит, обращаясь к бабе Нюре, которая как-то зашла ее проведать вместе с Женькой: «У тебя есть внук? Он хочет стать батюшкой? Сколько ему? Пятнадцать? Обязательно приведи его ко мне! Я расскажу ему обо всем, что должен знать мужчина об отношениях с женщиной». Бедная баба Нюра от стыда не знала, куда глаза девать. Веринея же смотрела так, словно этим своим предложением одарила бабу Нюру не хуже, чем Женьку — синими чашками.
Говорили они и о Православии. Ну конечно, говорили. Спрашивала Веринея, как молиться, зачем поститься, как готовиться к Причастию. Но Женька не могла отделаться от ощущения, что Веринея говорит об этом с каким-то тайным умыслом. Точнее, даже не с тайным — а просто чтобы развлечь Женьку. Занять. Предположение, может, было и не справедливым, но от одной мысли о такой возможности Женька замолкала на середине фразы и комкала разговор. Не могла она так, в виде темы светской беседы — о том, что стало самым дорогим.
А теперь она не звонит. Уже целую неделю. Плохо, конечно, что Женька обидела старого человека, но… но неужели она, Женька, свободна?
Оказалось — нет.
«Почему ты не звонишь? Я целую неделю ждала — должна же ты хоть раз позвонить сама! — если бы в голосе Веринеи была хотя бы капелька боли, обиды, растерянности — Женька, может, и сумела бы сдержаться. Но ничего, кроме требовательности и властности, в этом голосе не было, — Почему — ты — мне — не звонишь?»
«Потому что у меня много других дел! — выпалила Женька. И, поколебавшись, мстительно добавила: — И других бабушек, к которым я должна ходить».
С тех пор у Веринеи она не была. Покаявшись на исповеди, честно рассказав обо всем, Женька, однако, не приняла епитимью духовника: «Пойди к ней, извинись и ходи как прежде». «Не пойду, — уперлась Женька. — Она хочет, чтобы я была „ее“ девочкой. А я не хочу. Продукты носить могу, попы подтирать могу, — прихвастнула Женька, — а в душу пускать не могу, не хочу. Не буду». Они помолчали. Потом духовник молча накрыл Женьку епитрахилью.
Веринею не бросили — ходила к ней баба Нюра, ходили и другие храмовые женщины.
А через год подошли к Женьке. «Умирает Веринея, — сказали. — Дежурим мы около нее каждый день. Сможешь завтра? И батюшка придет, причастит ее».
Конечно, Женька пошла. Точнее, они вместе с батюшкой пошли, после службы. Женька приготовила водичку для запивки и пошла на кухню, чтобы не мешать.
После ухода батюшки Женька перешла в комнату Веринеи и села читать в том самом кресле, где когда-то пила чай из «венецианского стекла». Веринея заснула. Все окна и балконная дверь были открыты. «Заболею еще», — злилась Женька, но самовольничать не стала — так и сидела на сквозняке.
На серванте стоял листок с крупно написанной Иисусовой молитвой. Там же — несколько иконочек. Больше, кажется, в комнате ничего не поменялось.
Проснувшись, Веринея попросила Женьку передвинуть пузырек на столе: не на месте стоит. Женька растерялась: там стояло штук пятнадцать разных пузырьков, и поди пойми, где у какого «его» место. «Да как же ты не видишь! — вспылила Веринея, но тут же усилием воли погасила вспышку и натянуто улыбнулась Женьке: — Вот тот, зеленый. Переставь направо». Женька переставила. Но улыбаться в ответ даже не пыталась. Больше они не разговаривали. Пару раз Женька приносила Веринее пить — от еды та отказывалась. В семь вечера Женька собралась уходить: вернулась с работы мигрантка, ухаживавшая за старухой. А в восемь должна была прилететь из-за границы дочка Веринеи. Женька поколебалась, стоит ли ее ждать, но решила, что не стоит. Когда Женька уже надевала обувь, Веринея окликнула ее из комнаты: «Совсем забыла! Возьми». И отдала Женьке все кассеты с молитвами и духовными песнопениями, которые та приносила ей год назад. Больше они ничего друг другу не сказали.
На следующий день Веринея умерла. Женьку попросили помочь на поминках. Впрочем, помощи от нее было немного: она, как сумела, помыла пол и сходила встретить одну подругу Веринеи.
Во время застольных разговоров Женька тихонько обратилась к дочке Веринеи — яркой, обаятельной блондинке лет сорока: «Ваша мама здорово умерла. По-христиански. После исповеди и причастия». «Да-да, — доброжелательно откликнулась дочка, — Мама мне сказала, что батюшка приходил». Помолчав, дочка добавила: «Мама вообще молодец. Знаешь, что она мне за час до смерти рассказала?» «Что?» — с надеждой спросила Женька. «Анекдот. Про врача, в которого влюбилась пациентка…»
Кажется, дочка даже пересказала Женьке этот анекдот. И смеялась. И все смеялись. И говорили, что Веринея действительно молодец, до самого конца оставалась верной себе и не теряла чувства юмора. Даже несмотря на то, что ее тело начало разлагаться заживо — но и тут она, заслуженный медработник, не подкачала, все время держала окна открытыми, так что неприятного запаха почти и не было.
Но Женька уже не слушала. Она сидела, сжавшись от отвращения, и думала о том, что, наверно, через пять минут можно будет уже уйти отсюда. Скабрезный анекдот из уст умирающего человека! Вот вам и Иисусова молитва на серванте… Вот вам и исповедь накануне смерти…
Пришли баба Нюра и еще одна женщина из храма, из тех, что ходили к Веринеи. Баба Нюра взглянула на сервант, увидела фотографию Веринеи, а впереди нее — традиционную стопку, накрытую куском хлеба. Покачала головой, сказала: «Не надо бы этого. Не по-христиански». Тихонько сказала — но дочка услышала, засуетилась, убрала стопку и хлеб. «Давайте лучше помолимся о ней», — предложила баба Нюра. «Надо же, — удивилась Женька про себя, — а я и не подумала предложить…»
После «Вечной памяти» Женька ушла. В прихожей дочка сунула Женьке две с половиной тысячи: «Спасибо за маму. Она говорила, что ты ей помогала». После истории с анекдотом Женьке было противно брать эти деньги, но она заставила себя — и даже улыбнулась дочке на прощание. А на следующий день поехала в монастырь и отдала всю эту сумму на помин души Веринеи. Приехала домой, вписала ее имя в свой помянник — и больше не вспоминала о ней, хотя каждое утро прочитывала это имя среди прочих имен…
… «Давай попросим какого-нибудь хорошего местного педиатра приехать и посмотреть Ваньку? В ножки поклонимся, я привезу, отвезу, денежку заплатим…» — предложил Михаил. Но Женька после бессонной ночи и непрекращающегося Ванькиного крика была настроена скептически: «Так он и поедет в свой выходной. Больно ему нужно. Проще вызвать платного из Москвы. Проще заплатить, чем унижаться и просить…»
Разумеется, они поссорились. И помирились. И вызвали Скорую (дежурного педиатра в выходные дни в этом маленьком подмосковном городке не было). А потом, на следующий день (тоже выходной) — и платного педиатра из Москвы. И Ваньке быстро стало лучше (оказалось, что это были не зубки, как думала Женька, а отит).
И все, вроде бы, было хорошо.
Но что-то не давало Женьке покоя. Что-то скреблось на задворках ее памяти.
Через два дня она вспомнила. «Мне трудно, невыносимо унижаться и просить», — эти слова как-то произнесла Веринея. Они венчали ее рассказ о тех счастливых временах, когда она работала завотделением в крупной федеральной больнице. «Все пациенты старались отблагодарить меня, кто чем мог. Наш дом всегда был полной чашей. Я раздавала деньги и вещи направо и налево. Я люблю дарить. И мне трудно, невыносимо трудно…» Дальше шла та самая заветная фраза.
Тогда Женька пропустила ее мимо ушей. Но теперь вдруг эти простые слова стали тем недостающим кусочком мозаики, которая, оказывается, так и хранилась рассыпанной в глубине Женькиного сердца.
Воспоминания наплывали одно за другим. Но теперь все то, что казалось раньше странным, раздражающим, ненужным и нелепым, стало вдруг понятным.
Она же просто боялась казаться жалкой! Не хотела милости. Для нее эта жалость была страшнее, чем сама болезнь. Она хотела быть такой, какой привыкла себя видеть: щедрой, независимой, уверенной в себе. Вот зачем она, корчась от боли, переползала с кровати на инвалидное кресло, чтобы встретить Женьку сидящей. Вот для чего она постоянно предлагала поделиться профессиональным знанием или житейским опытом, вот для чего были все эти дурацкие, нелепые подарки — она хотела быть нужной. По-прежнему. Как раньше. Хотела, чтобы ее вспоминали с благодарностью. Чтобы ее совета искали. Чтобы хотели ее увидеть.
Наверно, если бы Женька тогда поняла все это, то только дернула бы плечом: «Обычная гордость. Незачем ей потакать». Она, Женька, и не потакала, ни вот на столечко. Наверно, в пору бы порадоваться своей духовной трезвенности, да вот только… вспомнилось не к месту. Как-то позвонила ей Веринея: «Почему не было тебя уже три дня?» «Ангина», — объяснила Женька. «Что ж ты раньше не сказала! — возмутилась старуха. — У меня есть такой дар: я думаю о людях, и они выздоравливают. Если бы ты сразу сказала мне, то давно бы уже была здоровой. Ну ничего, я буду думать о тебе. Начну прямо сейчас». Конечно, Женька испугалась. И позвонила батюшке. И рассказала про эзотерические наклонности Веринеи. Потом перезвонила ей и запретила думать о ней, Женьке. Нет, не вообще думать, а вот так, с особыми целями. И добавила, что такой дар, даже если он есть, — не от Бога. И вообще всякая экстрасенсорика — это грех.
Потом она притащила ей книги. И заставила прочитать. И велела обсудить это с батюшкой. Веринея была очень расстроена и несколько раз повторила: «Да нет у меня никакого дара. Я просто помочь хотела».
Сейчас от этого воспоминания почему-то нахлынула тоска. Как же старалась она, Веринея, быть полезной, как выносила из своих закромов все то, что казалось ей ценным, чтобы удержать рядом с собой людей. И как удивительно устроил Господь, послав ей к концу жизни именно то, что казалось ей страшнее всего: полную беспомощность, полную зависимость от других. А заодно и людей послав, которые могли ей помочь, только позови. Вот и приходилось ей преодолевать себя — и звать. Каждый раз. На любую мелочь. И не только о том она просила, чтобы ей поменяли памперс или приготовили еду. Она просила о самом для человека главном — о любви. Ее, Женьку, просила. Постоянно, неустанно, обжигаясь о Женькино равнодушие, ломая свою гордость. А она, Женька, ни разу — ни разу не сказала ей ни одного доброго слова. Ни одного. Ни разу не позвонила ей сама. Ни разу не зашла просто так, без просьбы Веринеи. Больно ей было надо — «в свой выходной». Больно надо было тратить силы души на человека, который «не жил Господом».
Дорого бы дала теперь Женька, чтобы оказаться вновь за тем поминальным столом. Чтобы не молиться про себя Иисусовой молитвой, в ожидании, когда она уже сбежит наконец из этого грязного злачного места, а посмеяться вместе со всеми. Не над пошловатым юмором того анекдота, нет — а над горем и смертью, побежденными силой человеческого духа.
А лучше бы — не за поминальным столом. Лучше бы — еще перед живой Веринеей. И на ее предложение подсказать Женьке, как бороться с ее сколиозом, не щуриться в ответ недоуменно и отстраненно, а нагнуться так, чтобы скрюченные от болезни пальцы могли дотянуться до ее позвоночника и пробежать по нему привычно…
И снова взять в руки те безвкусные синие чашки. И не делать вид, что рада подарку, а по-настоящему обрадоваться им, от всего сердца обрадоваться — не им, конечно, а тому беззащитному, одинокому старому существу, которое протягивало их Женьке.
И услышать вновь укоризненное: «Что же ты не сказала мне раньше? У меня есть дар…» И не мудрить, не искать опасных подтекстов, а откликнуться благодарно: «Ой, думайте обо мне, пожалуйста! Это ведь тоже — форма молитвы. А я буду думать о Вас».