Юлия Иоффе — автор материала «Матери ИГИЛ*», изначально опубликованного изданием  The Huffington Post. Тема ухода молодых людей к боевикам-экстремистам нашла горячий отклик и среди российских читательниц. О причинах и следствиях этой новой мировой беды Юлия рассказала Анне Даниловой.

— Моя бывшая руководительница, а ныне еще и подруга, Рейчел Моррис, ушла работать в The Huffington Post и предложила мне в рамках фриланса подумать о таком непростом материале: «Я прочитала про одну женщину из Канады, её сын ушёл в ИГИЛ (террористическая организация, запрещенная на территории Российской Федерации, — прим.ред.), там погиб. И вот эта мама сейчас ведет активную деятельность, чтоб предостеречь других от подобной беды». Мне не захотелось писать об этом скучную историю из серии «её сын погиб, и она занялась благотворительностью». Я вообще не хотела писать про ИГИЛ, меня интересовали другие темы.

Зацепила меня одна маленькая публикация о молодой парижанке, которая приняла ислам и решила бежать к боевикам ИГИЛ, но французские правоохранительные органы её задержали. Я хотела поехать в Париж, поговорить с ней, показать человека и его выбор, но редакция настаивала именно на истории женщины из Канады.

И вот я по настоянию издательства еду в Канаду, провожу с Кристианной весь день, наблюдаю за её семьёй и понимаю, что это очень глубокая проблема, в ней больше пластов, чем кажется поначалу. Я наблюдаю, как мир рушится вокруг конкретного человека, я слышу звонки других женщин, и я прошу Кристианну дать мне контакты этих, других женщин, прошу порекомендовать мне экспертов. И понимаю, что придётся заниматься археологическими раскопками, обнажая пласт за пластом, докапываясь до сути, встречаясь с новыми, совершенно неожиданными, поворотами.

Оказывается, что семейные ситуации более или менее одинаковы. То есть можно сказать, что у всех этих мальчиков истории очень схожи, а вот у их мам, наоборот, совершенно разные. Я уже десять лет в журналистике, но впервые сталкиваюсь с настолько тяжелыми историями, что сижу на интервью и плачу.

Только представьте себе женщину, чья дочь уехала в Сирию, там у неё родилась дочь, внучка героини, и они никогда не увидятся. Их жизни стали настолько параллельными, а ситуация до того невыносимой, что эта женщина говорит: «Я устала от этой неопределенности, от подвешенного состояния, мне было бы даже проще, если бы кто-то сказал, что мою дочь убили».

Я не могу подобрать ни одного печатного слова, чтобы описать эти далеко не единичные ситуации, когда матери желают смерти своим детям, потому что даже смерть лучше, чем то, что есть сейчас. Эти женщины — сломленные люди, которые пытаются как-то найти хоть какой-то смысл в той ситуации, в которой они оказались.

И вот подобные интимные беседы, когда вы сидите вдвоем и плачете, когда люди открывают самое сокровенное, способствуют формированию такой близости… Та же самая Кристианна из Канады недавно приезжала в Вашингтон на конференцию, мы с ней встречались, пили кофе, гуляли. Её отношения с партнёром, которые упоминались в статье, всё-таки распались, она узнала, что последние два года, ровно с того момента, как она потеряла своего сына, замкнулась в себе, сосредоточилась на всей этой истории и как-то забросила отношения, он тайно пытался найти себе кого-то на стороне.

Ещё я узнала, что у француженки Валери, у которой дочка до сих пор живёт в Алеппо, родился второй ребёнок, и она, мама, написала книжку, из-за которой дочка порвала с ней все связи и больше вообще ни на какой контакт не выходит. И Валери от этого стало даже как-то легче.

Один мальчик, тот, который писал Каролине,  «мои ручки не хочешь подержать?», — погиб. Его мама тоже очень ждала этого момента, вечно жила в подвешенном состоянии. Тяжело бросить эти связи, потому что ты видела какую-то часть их жизни, с эмоциональной составляющей уровня «оголённый нерв».

— Как вы думаете, почему мальчишки бросают всё и уходят к боевикам?

— Не только мальчишки, но и девчонки. Эксперты говорили, что нет какого-то единого сценария перехода в ИГИЛ, у каждого что-то своё и очень личное. Каждая жизнь вообще уникальна. Например, у одного парня из Копенгагена было психическое расстройство, ему диагностировали аутизм, потом его потянуло в криминал. Еще один мальчик из Осло тоже вел криминальный образ жизни, был наркоманом. И вот, видимо, переход в ислам и участие в деятельности ИГИЛ дали им ощущение какой-то структуры и границ, рамки и смысл жизни.

Один бывший радикал рассказывал мне, что в группировке ИГИЛ в Осло было как раз много таких людей, которые уже до этого интересовались подобного рода организациями разного толка, но этого было мало, и потом они ушли в радикальный ислам.

Есть дети мигрантов из исламских стран, которые до сих пор не могут вписаться в европейское общество. Вот они родились, допустим, в Дании, с детства говорят на этом языке, но они иные и внешне, и по характеру, они настолько чужие, настолько на них буквально написана их инаковость, что они, подобно гадкому утёнку, принимают решение искать свою стаю, свою идентичность.

Мусульманские девушки убегают из дома, чтобы быть более свободными и принимать решения за свою жизнь, а христианки, наоборот, настолько устают от феминизма, что ищут какие-то более традиционные формы межполовых взаимоотношений, и сильные мужчины с определенным мировоззрением, которые готовы положить свою жизнь за жену и за Бога, кажутся им привлекательными. Конечно, в этом есть такая специфическая романтика, жажда приключений.

— Как сократить эту пропаганду и предотвратить уход людей?

— Во-первых, хочу сказать, что высказывания, которыми грешат и Чаплин, и Трамп, о священной войне и межрелигиозных противостояниях очень и очень подпитывают радикальные организации, привносят смысл в их действия. Будет меньше этого — будет и меньше уходов.

А во-вторых, обращаю ваше внимание на то, что мы говорим о детях. Я это хотела подчеркнуть и в своей статье тоже. В отличие от других конфликтов, в которых участвовали иностранные джихадисты: Афганистан, Ирак, Чечня, — мы имеем дело с людьми, чей средний возраст намного меньше. Надо помочь этим детям.

Юлия Иоффе и Кристианна Бодро

— Дети со страшным оружием в руках?

— Вот именно, это ещё страшнее. Тебе не двадцать пять, тебе девятнадцать лет, у тебя бушуют гормоны, ты вообще ничего не понимаешь, у тебя дикая агрессия вперемешку с романтическими бреднями. Надо как-то работать с этим семьями, чтобы они помогли своим же детям пережить подростковый период с наименьшими потерями. Есть ведь и те, кто возвращается обратно, когда видит реальность жизни у боевиков, но слишком многие погибают без возможности «перерасти» этот период.

Стоит спонсировать организации, которые работают с детьми из групп риска, которые расширяют их мировоззрение. Как говорят эксперты, радикализация — это когда твой мир очень резко сужается, и ты вырезаешь себя из своего мира, отрезаешь контакт с родителями, с друзьями, с работой. Нужно помочь им снова расширить этот мир, например, помочь с трудоустройством. Потому что в радикальные организации уходят люди с проблемами: они не могут найти работу, у них сложные отношения с семьёй. Нужно помочь разрулить эти бытовые конфликты, чтобы они видели нормальную альтернативу, которая могла бы их вдохновить и удовлетворить.

— Вы не думали сделать материал о другой стороне, о тех, кто погиб?

— О жертвах? Нет, потому что таких материалов уже очень много. Мне было важно сказать о другом. Эти матери были изгнаны из общества, из своих семей, все их друзья отвернулись от них, но они такие же жертвы ИГИЛ. Ведь эта безумная война точно так же и у них забрала детей, как, например, у мамы Джима Фоли и других заложников, которых обезглавил ИГИЛ. Я просто читала комментарии под этой статьёй на The Huffington Post, и если большая часть относилась к матерям этих мальчиков с симпатией, понимая, насколько невыносимо то, через что им пришлось пройти, то все же очень многие при этом писали: «Это их вина, зачем вы их жалеете? Они плохие мамы…»

— А каково ваше мнение? Есть ли на них вина?

— Я не знаю. Я никогда не была мамой. Я не знаю, как судить маму, если никогда не проходила этот путь. Просто вообще не представляю… Но в какой-то момент я позвонила своей маме и сказала: «Прости. Я понимаю, что делала много того, что доставляло тебе боль и волнения». Мы с ней часто общаемся по-английски, и она сказала: «You will never know fear until you have a child» (Вы не поймете, что такое страх, пока не родите ребенка, — прим. ред). И я с ней согласна. Потому что я совсем не представляю, как родить ребёнка, вырастить его и не потерять. Что делать, когда твой плод стал совершенно чужим человеком, которого ты вообще не понимаешь и не имеешь с ним общего языка? У меня тоже был такой период (только я в ИГИЛ не убежала), когда мы с моими родителями совсем друг друга не понимали, и это, наверное, было для них очень тяжело, и они, наверное, тоже считали, что в чём-то промахнулись.

Если и есть вина, то она не только на этих мамах. Она и на обществе. Мне кажется, огромную вину несёт на себе европейское общество, которое очень плохо впитывает мигрантов из своих же колоний, или беженцев, или просто трудовых мигрантов, как в Германии. Я просто вижу такой пример у своей семьи и у семей, которых мы знаем, которые примерно в то же время эмигрировали в Европу. А ведь это белые русские люди, некоторые из них христиане, и ведь насколько их плохо ассимилирует европейская среда.

— А вы родились в России?

— В Москве. В семь лет я уехала.

Эта проблема менее остра в Америке: оттуда меньше людей уезжает. А европейское общество исторически очень плохо относится к иным. Европа до настоящего времени любила себя видеть как гиперцивилизованное, либеральное, демократическое общество, которое учит весь мир, как вести себя, как соблюдать права человека, но в своём быту они очень плохо справляются с иными, они очень враждебны и часто вообще не понимают, что делать с приезжими.

Беседовала Анна Данилова специально для портала «Матроны.РУ».

* ИГИЛ (ДАИШ) — международная террористическая организация, запрещенная на территории РФ.