Заседание 100. Возвращение короля. Глава 1

Вот и вечер. Кончились дневные заботы, и снова полтора десятка юных разбойников и разбойниц столпились вокруг моего кресла. Они хотят услышать сказку. Ох, они еще не знают, что это за мед — быть стариком, они и не подозревают, как устал их бедный дедушка!.. Ну да ладно: жизнь им еще покажет, что к чему, а вот сказку не расскажет никто, кроме деда!.. Так что, перестань кряхтеть, старый пень, — вспоминай, на чем ты остановился вчера.

Впрочем, к чему вспоминать? Прежняя сказка рассказана до конца, и к ней уже ничего не прибавишь. В самую пору начинать новую.

Новая сказка — новый герой. Им буду я сам.

Когда я появился на свет… Ну вот, уже начал завираться! Ни на какой свет я не появлялся. Родиться-то я родился, это уж как водится, но, как и до рождения, так и после него меня по-прежнему окружала тьма.

Разве можно назвать светом те жалкие свечки и светильники, которыми мы в ту пору пытались осветить наши печальные жилища? Они лишь слегка разгоняли мрак, который безмолвно глядел в окна наших домов с темных улиц, дремавших под черной пустотою неба. Родившись, я не застал ни солнца, ни луны, и еще несколько лет видел одни только звезды — далекие и тусклые, как мое нынешнее воспоминание о тех унылых временах.

Впрочем, тогда они не казались мне такими уж унылыми. Я был ребенком и умел радоваться всему, что видел вокруг. Мои зоркие глаза различали даже самые маленькие звездочки в черном небе, и я часами любовался ими. А порою я видел странные сны. Мне снилось ярко-синее небо и огромная звезда, сияющая в его зените. Эта звезда была так прекрасна, что просыпался я в слезах и в надежде когда-нибудь увидеть этот сон снова.

Наверное, кроме меня, никто не видел таких снов. Иначе, почему все люди вокруг ходили такие грустные и никогда не поднимали взгляда от земли? Лишь изредка они слегка оживлялись: когда случайно встречали на улице меня. Прохожие, которые попадались мне навстречу, останавливались и провожали меня странным взглядом. Иногда они даже улыбались… но почти сразу на их лица снова ложилась тень глубокой тоски. Наверное, так было потому, что я был единственным ребенком в городе.

Город наш назывался Эффра. Он был довольно большой, но не очень многолюдный. Да и с чего было ему быть многолюдным, если люди в нем не рождались, а только умирали? Находилась Эффра неподалеку от страны со странным названием Мертвая Земля. Сердитые няньки часто пугали меня, рассказывая, что там, в страшном белом замке, живут ужасные чудовища, которые питаются непослушными мальчиками.

Я не очень-то верил этим россказням. Если бы в Мертвой Земле и в самом деле водились чудовища, то они сожрали бы меня давным-давно. Ведь я то и дело выводил нянек из терпения и они говорили, что я как раз и есть самый непослушный из всех непослушных мальчиков.

Хотя на самом деле я рос тихим и покорным. Я не причинял никому больших хлопот. Няньки сердились на меня только за то, что я не засыпал сразу же, как только оказывался в кровати. Когда они, накрыв меня одеялом, собирались отойти от постели, я хватал их за руки, желая, чтобы они немножко посидели рядом и что-нибудь рассказали. Я был согласен даже на сказку про чудовищ — других я все равно никогда не слышал. Но няньки грозились, что расскажут о моем поведении отцу. Эта угроза действовала безотказно. Я немедленно закрывал глаза и замирал, боясь пошевелиться.

Отца я боялся гораздо больше, чем чудовищ. Во-первых, потому, что его побаивались слуги. Во-вторых, потому что я точно знал, что, в отличие от чудовищ, мой отец действительно существует.

Мой отец был так же угрюм и печален, как все люди, которых я знал. На его лице была написана глубокая тоска. При этом он был очень вспыльчив, и я боялся его гнева, хотя на меня отец никогда не сердился. И все же мне становилось не по себе, когда он смотрел на меня. Его глаза всегда были темны, словно однажды он увидел нечто ужасное и оно навеки осталось перед его взором. У отца были светлые волосы и немного седая борода. Я думал, что он стар, а ему в ту пору не было и тридцати лет.

Много лет спустя отец сказал мне, что он был рад, когда я родился. Скажи он это тогда, никто бы не поверил. Тогда никто и представить себе не мог, что он может чему-то радоваться. Его не радовало даже его богатство.

Да, мой отец был человеком весьма состоятельным. Он держал мастерские, в которых изготавливались лампы, а в те времена это, как вы понимаете, было очень прибыльное дело. Торговля лампами приносила много денег, поэтому у нас был собственный дом прямо в городе. И не просто дом: позади него имелся двор с двумя чахлыми деревцами и конюшней. В конюшне жили четыре лошади, на которых ездил отец, и один конь, который был моим другом.

Коня звали Гнедой. Его никогда не запрягали в тележку, и никто, кроме меня, никогда не садился на него верхом. Гнедого не запирали в стойле, а позволяли свободно гулять по двору. Во дворе мы с ним играли, бегали наперегонки и смотрели на звезды. Гнедой был очень умной лошадью. Он сам ложился на землю, когда я хотел сесть на него верхом: иначе я ни за что не вскарабкался бы на него, ведь я был совсем маленьким.

Гнедой ни разу не позволил мне упасть, потому что, едва лишь он чувствовал, что я начинаю сползать с его спины, сразу останавливался. Гнедой присматривал за мною лучше всякой няньки. Он не разрешал мне залезать на деревья и гладить чужих собак. Если только незнакомый пес забредал к нам во двор, Гнедой тотчас прогонял его. Я во всем слушался Гнедого, потому что очень его любил. Мы расставались лишь на то время, когда меня укладывали спать. Это время считалось ночью. За ночь я успевал так соскучиться по Гнедому, что, едва проснувшись, снова бежал на конюшню.

Я считал себя очень счастливым человеком. Да и могло ли быть иначе? У меня был дом и друг, единственным моим занятием были игры с Гнедым, а прочих забот я не ведал. У меня не было ни учителей, ни воспитателей. Меня не мучили ни уроками, ни нравоучениями. Слуги следили только за тем, чтобы я был сыт. Отец появлялся дома редко и ненадолго: дела отнимали слишком много времени. А мама…

Разумеется, у меня была и мать. Но, вспоминая о ней, я всегда начинал сомневаться в том, что я счастлив.

Я видел ее еще реже, чем отца, хотя мама никогда никуда не уезжала и даже не выходила из дому. Она была заперта в своей спальне. Папа говорил, что она больна. А слуги, когда он не слышал, называли ее сумасшедшей.

Иногда меня водили к ней. Слуги отпирали дверь, и, войдя в темную комнату, я видел тень прекрасной женщины, неподвижно сидящей у окна. Я подходил к ней и садился рядом. Я показывал ей на звезды, но она даже не поднимала головы. Я трогал ее за руки — они были холодны. Я начинал плакать, и тогда моя мать вздрагивала и крепко обнимала меня, словно пытаясь защитить от какой-то неведомой опасности. Но тут вбегали слуги, и мама, испуганно вскрикнув, убегала от меня и забивалась в темный угол. Если же, на беду, в комнату входил отец, она падала без чувств.

Мне было очень жаль мою бедную маму. Хотя я и плакал каждый раз, когда видел ее, я скучал по ней и хотел бы видеть ее гораздо чаще. Но отец запретил слугам водить меня к ней: наверно, он боялся, что я тоже сойду с ума. Вряд ли слуги стали бы нарушать его приказы, даже если бы я мог попросить их об этом.

А попросить я не мог. Дело в том, что я почти не умел говорить.

Говорить я не умел потому, что со мной никто не разговаривал. Меня пугали чудовищами и Мертвой Землей, и, кроме этих слов я знал только два: «кыш отсюда». Мой единственный друг был лошадью. Мама либо молчала, либо плакала. А отец при наших редких встречах только вздыхал и слегка трепал меня ладонью по голове.

Я ни чуточки не страдал от своего недостатка — до тех пор, пока о нем не узнал мой отец.