Заседание 119. Соло на пластилине, или Почему я не прима

Я человек сугубо материалистического склада. Пребывание в мире чистой идеи для меня невыносимо. Как и бездеятельное созерцание — это не для меня по определению. Никакого наслаждения я от него не испытываю, напротив — испытываю нечто подобное тому, что испытывает узник, смотрящий в тюремное окошко на волю.

Ну, то есть, там, на воле (на сцене, на экране кинотеатра, на экране компьютера, в конце концов) происходит нечто прекрасное, и я тоже туда хочу. Но я не там, и это мучительно.

Хотя есть состояние ещё более мучительное для меня — это состояние, когда я вроде бы и там, но как бы с краю. Это то слово, которым ныне, увы, покойная Марина Семёнова решила мою балетную судьбу, сказав родителям, что «ваша девочка вырастет высокой, с таким ростом солисткой ей не стать. А в кордебалет она сама не захочет». Не знала она тогда, что в наше время мой рост для солистки балета — самое оно. Двадцать с лишним лет назад всё было иначе. Но откуда-то знала, что в кордебалет я не захочу. Хотя мы с ней и словом не перекинулись, если не считать моего испуганного «здрасьте» при виде той, чьими фотографиями я любовалась, жадно листая книги о балете.

Мне было десять, но она угадала. Да, не стать балериной для меня было вовсе не так страшно, как стать пятьдесят первым лебедем.

И в хор оперного театра я пошла, будучи ещё не совсем здоровой. А как только выздоровела окончательно — поняла, что надо оттуда валить. Во-первых, пресловутый overeducation (гениальное американское словцо, обозначающее несоответствие сотрудника занимаемой должности по причине излишка образования, что в глазах работодателя точно так же плохо, как и его недостаток), а во-вторых…

Ну вот приехал к нам блистательный Лин Тао, за две репетиции, весьма посредственно владея русским языком, собравший «Онегина» из тех деталек, на которые развалили его наши великие деятели, с тех пор как умер старик Рацер.

Итак, приехал. Чесслово, без него мне лучше было. Спокойнее. С тех пор как оперное искусство в нашей стране скатилось к уровню вокально-хоровых кружков при ДК, на сцене ничего интересного — того, в чём мне хотелось бы поучаствовать — как правило, не происходит. Собрались, потусовались, разошлись. Главное, чтобы те копеечки, которые считаются зарплатой, исправно поступали на карту, а в остальном…

И вдруг — Тао. И с ним — интересное. А я в хоре, который частично пьян, частично устал от «Онегина» ещё 20 лет назад, частично устал вообще от всего, потому что на трёх работах. Короче, торкнуло двух-трёх человек из тридцати — тех, у кого тоже оверэдюкейшн. Остальные как на дирижёра по привычке не смотрели — а на что там смотреть? — так и гнули своё. Это оркестранты глаз с господина Тао не сводили, как с некоего милосердного божества, которое пришло и объявило им, что они люди, а не сволочи. А мы, хоровой планктон, не в его юрисдикции были.

Вот когда моё исконно сольное сознание вдруг… пришло в сознание. Восстало, воскресло, выкорчевало из своего надгробья крест, который я поставила на себе как на певице, когда умерла, не доучив меня, моя Мария Владимировна. И этим крестом принялось со всей дури лупить меня по голове, приговаривая: вы с дирижёром могли бы взаимодействовать на равных! А ты стоишь в толпе, которой реально наплевать, и пытаешься одна за всех спеть по его руке!

Да, бедный господин Тао так и не понял, почему у него всё получается с нашим оркестром и почти ничего — с нашим хором. А я стояла, смотрела и почти рыдала, потому что ничего не могла поделать.

Уж лучше бы мне в зале сидеть, чем на сцене топтаться. А ещё лучше — сидеть дома. Вот я и ушла. Потому что — а толку пробиваться в солистки, если ни с кем больше взаимодействовать мне не хотелось, ибо господин Тао уехал.

Но голосом я всё же занялась, и недоделанное Марией Владимировной доделала. На всякий случай. Мало ли что.

Я долгое время считала, что мои сольные претензии — следствие моего тщеславия. Думала — все нормальные (в смысле, не святые) люди точно так же тяготятся своим хоровым или кордебалетным положением. И однажды, сидя на репетиции, сказала коллеге, что, если встречу человека, которому нравится петь в хоре, — повешу его портрет в красном углу. Коллега сказала — неси фотоаппарат, вот она я, в хоре петь обожаю, а соло терпеть не могу.

До фотоиконописи дело не дошло, но ушла я просветлённая.

Другой мой знакомый, скрипач, сказал однажды, что Девятую Бетховена согласен играть за сто двадцать пятым пультом третьих скрипок, лишь бы принять участие. Или вот ещё — сняться в массовке «Властелина Колец», лишь бы прикоснуться к чуду.

А я знаю, что мне было бы… грустно. Ужасно грустно. И вовсе не потому, что моя физиономия на афише крупным планом не украсила бы собою все заборы в городе. И гуляния по красной дорожке в компании Орландо Блума и Кейт Бланшетт… ну, не знаю. Конечно, и то, и то было бы приятно. Куда приятнее, чем просить у них автограф. Потому что просить автограф для меня тоже очень грустно. Не потому что они знаменитые, а я нет, а потому что…

Я очень люблю дополнительные материалы к блокбастерам: как оно делалось. Закулисная, закамерная изнанка. При хороших взаимоотношениях в группе там очень весело. Потому что там происходит нечто, чему нет названия. Без чего мне так пусто бывает жить. И для меня быть на расстоянии метра от и не быть внутри — а именно это удел статиста всех мастей — всё равно, что стоять у кромки морского прибоя и не иметь права шагнуть в воду.

Уж лучше, коли так, видеть море только на картинках.

В юности я не мечтала сбежать к эльфам. То есть я очень горевала, что их нет. Но стоило мне представить, что они есть, и мне становилось едва ли не в два раза грустнее. Потому что я представляла себе: ну вот они есть. Ну вот я их нашла, пришла к ним… и что? Не имея их красоты и могущества, я как была, так и останусь навеки в стороне.

Юность минула вместе с комплексом неполноценности, и я поняла, что с красотой и могуществом у меня всё в порядке. Только вот последний эльфийский корабль, похоже, уже уплыл на Запад.

Как хорошо, что я, как выяснилось, могу дотянуться руками до того, до чего не могу доплыть.

Итак, будучи существом сугубо материалистического склада и чувствуя себя в мире чистых идей, как рыба на свежем воздухе, я поступаю просто: хватаю и воплощаю. Во что уж могу.

Как, скажите, можно поучаствовать в «Гарри Поттере» (вернее, в профессоре Снейпе, конечно), если написала его не я, и сняла не я, и даже снималась тоже не я?

Смотреть по двести раз, исходя печалью непричастности?

Но я — кинестетик чистой воды. В отличие от аудиалов, визуалов и логиков это такие специальные люди, которым до могилы необходимо пробовать этот мир на зуб и всё трогать руками. Мы боимся привидений лишь потому, что не можем их обнять.

Пластилин, верный друг детства, из-за тебя я не богата и не знаменита. Потому что для счастья мне нужен лишь кусок тебя и набор шпателей. Когда ты со мной, я там, куда светят все софиты всех великих сцен мира, потому что там происходит то, без чего моя жизнь была бы такой пустой.

С тобой мне не страшны самые прекрасные фильмы и самые талантливые люди. И ты достаточно своеволен и упрям, чтобы через тебя мы взаимодействовали на равных.

В финале этого взаимодействия ты всегда погибаешь, отдавая едва полученную жизнь и душу тиражной форме. А потом выясняется, что тиража не будет, потому что первая же отливка наглядно объясняет, что до совершенства нам с тобой пока далеко. Это обнадёживает. Это означает, что мы будем вместе ещё очень, очень долго.

… Вот сейчас на меня со стола по-лисьи щурится великий маг Абэ-но Сэймэй. Его сарказм понятен: его верный друг, троюродный принц Минамото-но Хиромаса упорствует за двоих, не желая становиться похожим на себя. Впрочем, оба прекрасно знают, что мёртвыми им от меня не уйти, только живыми, и мне всё равно, сколько времени я потрачу на то, чтобы добиться своего.

Потому что я хочу, чтобы Сэймэй танцевал с веером под флейту Хиромасы не только где-то там, в Японии, в эпоху Хэйан, но и здесь, сейчас. Тогда я смогу быть не только здесь и сейчас, но и там и тогда. И не буду грустно вздыхать, просматривая ролики о том, как лихо ребята развлекались на съёмках фильма «Колдун».

Потому что я здесь тоже вполне себе лихо развлекаюсь: одни битвы с котами за рабочее пространство чего стоят. Никакого театра не надо.