Заседание 122. О клиросе и клирошанах. Вопль второй

Как я уже говорила, знания церковного певчего несколько превышают те знания, которые каждый грамотный человек получил в рамках обязательного образования. И даже в рамках светского музыкального образования.

В светских музыкальных учебных заведениях среднего и высшего звена нас знакомят с историей церковного пения в России — поскольку именно оно было основой любого другого хорового творчества в нашей стране. Поэтому мы знаем и про знаменное, и про демественное пение (вернее, знаем примерное содержание споров всех ведущих теоретиков на тему, что же это было такое), и про партес. Кое-кто из нас, заинтересовавшись, начинает изучать эту тему самостоятельно в свободное от института время.

Я начала делать это на первом курсе училища: мне было 16 лет, и я как раз начинала воцерковляться. Храм, куда я попала, приветствовал пение смирное и смиренное, а батюшки были крайне чувствительны к любой мало-мальской запинке. Декларация на словах «даже самое лучшее наше пение для Бога — как воронье карканье» не мешала им на деле после каждой неудачно спетой запятой тягать регента в алтарь и там драть ему уши. Вряд ли имело дело физическое рукоприкладство, но из алтаря Лёха возвращался красный и злой и начинал пинать нас.

Работали мы плотно, наши спевки ежедневно занимали по 4-5 часов, не считая служб. Родители видели нас только ночью, а иногда замечали наше ночное присутствие дома лишь по понижению уровня супа в кастрюле в холодильнике. Поскольку училище тоже никто не отменял.

Такими темпами нас, троих начинающих дирижёров и одного консерваторского пианиста, дотянули до стабильного обиходного хора за три месяца. За шесть месяцев из меня выковали стабильного обиходного регента. После чего рядом с моим домом открылся ещё один храм, и в 17 лет мне пришлось начать карьеру художественного руководителя любительского хора.

Что я вам скажу. С тех пор для меня на клиросе уже не существует сложных ситуаций.

Через три года батюшка решил, что службы в храме должны совершаться ежедневно. Я сказала, что при таких условиях нам нужен не один регент, а два или лучше три и, соответственно, не один состав певцов. И, уж конечно, певцы должны быть профессионалами, а не любителями, ибо ни о каких репетициях речи уже идти при подобной нагрузке не может.

Батюшка мягко намекнул, что его устраивают именно бесплатные службы. Просто надо — каждый день. Я развернулась и ушла. Ибо бросать институт на первом курсе как-то не хотелось.

Уйдя в свободное плавание по московским клиросам, я продолжала набираться самого разного опыта. Все хоры и все регенты были разными. Кто-то из моих коллег мог петь только обиходные службы по причине недостатка голоса. Кто-то, наоборот, мог петь только пышные праздничные с Бортнянским и Чесноковым — потому что плохо запоминал наизусть бесчисленные обиходные распевы.

Я поставила себе целью быть специалистом самого широкого профиля. Деньги, полученные за службы, я тратила на частные уроки вокала, чтобы исправить недостатки голоса. А чуть позже и на еду. Как сейчас помню: иду я из института грустная и голодная и понимаю, что дома только гречка без ничего, и вдруг звонит регентша с Якиманки. Домой я приехала довольная: снова без денег, зато с пачкой сосисок и пачкой сливочного масла.

Поэтому к моменту встречи с моим тогда ещё будущим мужем мы друг друга в плане профессионализма стоили. Завязав с регентством, я пошла под его начало. Следующие десять лет сделали из нас монстров своего дела. Нам стало скучно в необъятных рамках осмогласия, и мы потихоньку начали вылезать в область «подобнов». Помните песню про «утреннюю лань»: в современных богослужебных книгах иногда над каким-либо песнопением — чаще над стихирой — пишется «глас 1, подобен «Небесных чинов». То есть, глас-то первый, но, с точки зрения автора, красивее было бы спеть эту стихиру на мелодию стихиры «Небесных чинов радование». Стихиры, имеющие оригинальные мелодии, называются «самогласны» или «самоподобны». Принадлежа к гласу, они могут быть распеты двумя способами. Оба способа легитимны, но подобны — красивее.

Только наизусть их почти никто не знает.

Так вот, про стройбат.

Это слово я употребила нарочно, в рамках известного анекдота. На самом деле тут должно было быть — и будет — слово «спецназ». Просто я не вспомнила ни одного подходящего анекдота: возможно, про спецназ анекдотов не бывает вообще, из-за его «сверхдозы его запредельной улётности».

Итак, спецназ.

В отличие от стройбата, это такие специальные парни, которые дерутся лопатами не потому, что не умеют стрелять, а как раз потому, что умеют. И стрелять, и всё остальное — и умеют это лучше среднестатистического солдата. А в условиях отсутствия под рукой огнестрельного оружия могут победить врага и лопатой, и оглоблей, и пакетом кефира, и просто голыми руками.

Церковнопевческий спецназ — это такие специальные дяди и тёти, которые в рамках своей профессии могут ВААПЩЕ ВСЁ. И порой безмерно от этого страдают.

Если десантировать одного такого дядю или тётю в труднодоступную палаточную церковь за полярным кругом, на клирос, где из нот имеется лишь обложка от дореволюционного сборника Задостойников, из служебных книг — две странички старопечатного Октоиха (Осмогласника) и полторы — из службы празднуемому нынче святому, из причта — три почти глухих, но очень активных бабульки и один затюканный алтарник, а из служащего духовенства — один молодой и совершенно растерянный батюшка, он за 45 секунд построит бабушек, успокоит батюшку, поднимет самооценку алтарника, после чего проведёт службу, сообразуя Устав с обстоятельствами и минимизируя возможные потери до пристойных показателей.

Если этого же дядю (тётю) немедленно после спасённой службы экстренно перебросить куда-нибудь в главный городской собор, где нынче как раз служит Патриарх, а регент, как назло, внезапно вышел из строя, данный спецназовец не менее быстро сориентируется в ситуации, познакомится с каждым из 24-х человек хора, выяснит их сильные и слабые стороны, репертуар, соотнесёт с особенностями архиерейской службы, да ещё и сам споёт соло, поскольку его должен был петь исчезнувший регент.

Десантировавшись из родной области, где принят один вариант распева, в другую, певчий уровня «спецназ» умудрится не выпасть из ансамбля, подстраиваясь на ходу. Проанализировав сходства и различия, уже через пару служб он овладеет местным обиходом.

Иными словами, церковный певчий уровня «спецназ» может спасти службу из любого положения, да ещё таким образом, что со стороны никто не увидит величины приложенного усилия.

Плохо в этом одно: все окружающие почему-то начинают думать, что эта операция ему ничего не стоила.

Ну как бы вам сказать… Такой уровень крутизны подразумевает, что вы занимаетесь своим делом (в данном случае музыкой, пением, причём не только церковным) с детства и всю жизнь, и это ваша единственная специальность. Поэтому в принципе в данный момент нам это действительно ничего не стоит. Наши усилия размазаны по времени на три и больше десятка лет.

… В юности я очень любила рисовать. В детстве, конечно, тоже. Но в детстве я не готова была просиживать по 8-12 часов в сутки над листом бумаги в надежде передать посетившую меня идею как можно ближе к идеалу.

Рисовать я никогда не училась. Поскольку волевым решением папы с 6 лет получала музыкальное образование. В каком гробу я видала пианино, все уже знают, но ослушаться папу я почему-то не могла.

Так вот. Отдавая рисованию всё имевшееся в наличии свободное время, годам к 17-ти я, понятное дело, кое-чего достигла в этом плане. И вот я начала воцерковляться. Восторженное неофитство со всеми вытекающими последствиями заставило меня сменить тему. С некоторым сожалением я оставила в покое эльфов и переключилась на ангелов. И однажды принесла плоды своих трудов на суд батюшке.

Батюшка покивал бородой и направил меня в иконописную.

Безмерно счастливая оказанной мне честью, я отправилась, куда послали.

В иконописной девочка в очках с толстенными линзами почему-то не разрешила мне сразу начать писать иконы. Для начала она дала мне тушь, кисть и попросила обвести на кальке подложенный под неё простой орнамент.

Через полтора часа выяснилось, что нарисовать одну хорошую линию одним движением руки я не могу.

В смысле, меня вполне устраивало то, что у меня получалось. Но это почему-то совершенно не устраивало девушку. Она долго пыталась объяснить мне, что именно не так в моём рисунке. Ну и что, что я нарисовала эту загогулину не одним мазком, а десятью? С калькой ведь совпало? Совпало. Это та же самая загогулина, что на оригинале? Та же. Так какого лешего ещё надо?

Бедная девушка, которая окончила сначала худшколу, потом худучилище, потом Строгановку, так и не смогла ничего мне объяснить. Совершенно отчаявшись, она употребила роковое «ну это же просто некрасиво!»

Понятно, что это было её окончательное поражение. Потому что на такое любой, гордо подбоченясь, может ответить, что «на вкус и на цвет фломастеры разные» или «знаете, у меня на этот счёт своё мнение».

Двадцать лет спустя я, окончившая музшколу, музучилище и музинститут, точно так же безуспешно пыталась объяснить одному батюшке, почему тот состав певчих, который сейчас есть в наличии, не может спеть ему Чеснокова.

— Батюшка, Чесноков писал для хора! — говорила я.

— А вы кто? — спрашивал батюшка.

— А мы ансамбль. Сам Чесноков считал, что хор — это минимум 12 человек, по три человека в партии. А вот это конкретно произведение написано для среднего и большого хора, от 24-х человек. Чесноков, знаете ли, не любил малые хоры. Петь его малым хором — всё равно что играть Баха на гармошке вместо органа. Можно, конечно, но лучше в цирке, а не в церкви…

Батюшка изогнул бровь.

— Пойте. Вас шестеро. Хватит.

— Батюшка, нас шестеро, а голосов в партитуре семь, — это был мой последний шанс отстоять посмертный покой великого русского композитора. — Из них как минимум одно сопрано. А наше сопрано только что увезли на «скорой».

Батюшка придирчиво осмотрел наличествующий состав.

— Вот вас две женщины. Пусть одна поёт сопрано.

— Но мы обе — альты, батюшка. Я могу петь сопрано, но не в авторских произведениях. Обиход — пожалуйста.

— Пойте Чеснокова.

С этими словами батюшка развернулся и убыл в алтарь. Объяснять, что альт, поющий партию сопрано, как бы хорош ни был сам по себе, в неестественных условиях будет звучать отстойно, объяснять было уже некому.

Ох, и аукнулась мне тогдашняя иконописная загогулина.

Чеснокова мы в итоге спели. Батюшка и прихожане остались в живых и даже не пострадали.

Потому что качественно страдать от некачественно исполненной музыки, от некачественно нарисованной картины, от некачественно станцованного балета может только тот человек, который получил качественное профильное образование. Причём глубина страданий прямо пропорциональна глубине образования.

В нашей профессии в современных реалиях плохо одно: от недостаточно качественного исполнения того же Чеснокова (которого технически невозможно исполнить качественно в текущих клиросных условиях — причём, невозможно ни любителям, ни профессионалам) ещё никто не умер.

Ну да, а что мне ещё сказать? От некачественного лечения люди умирают, поэтому никому не приходит в голову усомниться в том, что отличный врач лучше хорошего, а хороший врач лучше посредственного, и врач с высшим образованием знает больше, чем фельдшер-акушерка. И что врач-профессионал стабильнее врача, для которого медицина только хобби в свободное от, скажем, дельтапланеризма дело.

Да, от плохой музыки ещё никто не умер, но обучение врача и музыканта занимает одинаковое по числу лет время. У музыкантов, может, чуть больше — за счёт 8 лет музшколы ( я не знаю, сколько лет занимает ординатура у врачей). И вряд ли это спроста.

Посмотрела бы я на того батюшку, который лёг бы на операционный стол и начал давать указания хирургу. Хотя, говорят, сейчас уже всякое бывает.

Наверное, потому, что изначально медицина была искусством. Как музыка (которая, впрочем, когда-то была наукой, как и математика).

Но искусство — это первое, что гибнет в нестройные времена. Знаете, какие дивные академические хоры можно сейчас послушать в… Китае? А потому что у них там сейчас курс на подъём нации.

А у нас в больших храмах на клиросах сегодня можно увидеть микрофоны. Потому что храмы строились с прицелом на хор до 120 человек. Озвучить такую махину даже вдесятером — нереально.

Как и согнать на клирос 120 грамотных и продвинутых любителей единовременно. И это подводит нас к вопросу про «как можно служить в храме за деньги».

… Хотя, как мне кажется, я уже достаточно рассказала о нашей профессиональной жизни. Трудно, знаете ли, если служишь каждый день утром и вечером, работать где-нибудь ещё. Хотя народ и умудряется. А потом стоит на клиросе снулый и дохлый. А также больной и беременный, поскольку ни отпусков, ни больничных в наши дни певчему не полагается.

Церковное пение всегда было одной из профессий музыканта, как иконопись всегда была одной из художественных профессий. Батюшки, которые с мечтательной нежностью воздыхают об общенародном пении, почему-то не соглашаются, чтобы храмы им тоже в единомыслии и единоверии расписывал весь пришедший на службу народ.

Преподобный Алипий, иконописец Печерский, писал иконы на заказ не безвозмездно. Муж святой Ксении Петербуржской был певчим Придворного хора (Придворная певческая капелла, в прежние времена звавшаяся хор Государевых певчих дьяков. В Москве был хор Патриарших певчих дьяков, впоследствии Синодальное училище церковного пения, выпускником которого в числе прочих был упомянутый сегодня не раз Павел Чесноков.) Разумеется, он служил не бесплатно. Жёны в те времена не работали, поэтому жалованья певчего должно было хватать на жизнь всей семьи.

В Москве, в районе Солянки, существует и по сей день Певческий переулок: там жила элита певческого цеха со своими семьями. Пение было их единственной профессией.

В повести Л. Чарской «Приютки» чёрным по белому написано, что воспитанницы ремесленного приюта для бедных, кроме рукоделия, изучали церковное пение с тем, чтобы служить в соседней церкви, и теми деньгами, которые платили им за службы, поддерживать благосостояние своего приюта.

То, что служащие при алтаре питаются от алтаря, — во все века было нормальным и естественным положением дел. Апостолы питались от благовестия и занимались другими делами, только если было свободное время. Как показывает жизнь — в том числе, и мне — нельзя делать два дела одинаково хорошо. Поэтому в церкви всегда были волонтёры, которые помогали в свободное время, и причт, для которого служба была основным занятием, профессией.

Некоторых, я знаю, это слово огорчает. Но давайте будем честными: священник — это таки профессия. Всякий батюшка получает жалованье. Духовенство у нас чаще всего женатое, и матушка далеко не всегда имеет возможность работать, особенно если в семье много детей. До революции это, опять же, никого не смущало. Поп, как «скорая помощь», должен был срываться по вызову, причащать и напутствовать в любое время дня и ночи. Собственно, почему — «был». И сейчас должен.

И у певчих случаются периоды, когда мы не слезаем с клироса неделями, служа по две, иногда три службы в день. Никакой светский работодатель не потерпит моего отсутствия на рабочем месте. Разве в счёт отпуска, от которого в итоге ничего не останется, а ведь я не железная, мне тоже надо отдыхать.

Всё вышесказанное отнюдь не подразумевает того, что в церкви нет места любительским хорам. Любительские хоры были, есть и будут не только в церкви, и уровень их исполнения далеко не всегда ниже уровня профессионального хора. Если бы мне как регенту предложили на выбор хор любителей, которые хотят петь, и хор профессионалов, которые хотят, чтобы служба поскорее закончилась, я без сомнения выберу любителей. Если, конечно, речь не идёт об экстремальной ситуации, когда в храм вдруг, без объявления войны, нагрянул архиерей, нужно на ходу менять Устав и читать с листа архиерейские песнопения.

Тем более что регенту, работающему с любителями, нужно быть действительно хорошим дирижёром. Дирижёр, у которого могут петь только профи — как правило, недодирижёр. Такие люди были бы терпимы на клиросе (и на сцене), если бы им связали за спиной руки. Потому что в подавляющем большинстве их певцы (и особенно оркестранты) более квалифицированы и споют (сыграют) сами, если им не мешать.

Вот, собственно, далеко не всё, что я могла бы рассказать по этому вопросу. Но на сегодня, пожалуй, хватит.