Заседание 126. Путь домой

В прошлой жизни, полной глубокой уверенности в том, что выбранный мной путь — единственно верный и истинный, я бы совершенно иначе ответила на этот вопрос. Да я и отвечала. Причём отвечала гораздо чаще, чем меня спрашивали. Иногда отвечала вопреки желанию собеседника.

Мне же важно было не только самой идти по верному пути, но и всех окружающих на оный наставлять. Поэтому отвечала. Пространно и красочно. И жаль, что сегодня я уже так не могу — потому что тогда мне было бы чисто технически гораздо легче набрать необходимое количество знаков…

Итак, вопрос, который мне в последнее время вообще не задают. Скорее, это я его сама себе задаю время от времени. Вопрос звучит так : «Почему я христианка?»

Как я уже сказала, раньше в ответ я начинала бурно размахивать руками на тему, что это же единственно верное учение, и если не туда, то в ад, и вообще. Истинное счастье, жертвенное служение, хранение совести и так далее.

Я тут уже как-то писала, что выросла я, хотя и в центре Москвы, но при этом как-бы в башне из слоновой кости. Я отчаянная домоседка. К настоящему дню мне удалось, наконец, организовать свою жизнь так, что мне не нужно выходить на улицу по делам чаще трёх раз в неделю. Я могу и вообще туда не выходить неделями и не страдать. Мне вполне достаточно знать, что я не в тюрьме, и если захочу, то выйду. Но я, как правило, не хочу. Всё самое интересное по-прежнему происходит у меня в голове.

В 16 лет мне приходилось проводить вне дома много времени. Но это было либо музыкальное училище (позже — институт), либо церковь. Потом институт закончился, но сразу началась работа в Свято-Тихоновском…

А потом я внезапно полюбила ирландские танцы и оказалась среди совершенно других людей.

Это был шок. Среди 40 человек группы были увлекающиеся эзотерикой, были «толкинутые», были всякие, но православных или просто христиан не было. Кроме меня. Фактически для меня это был первый сознательный опыт общения с «мирскими» (музыкальное училище тоже достаточно своеобразный мир, и там тоже было много православных).

Я в некотором смятении обнаружила, что:

• эти ребята мне очень нравятся;
• Эти ребята совсем не такие ужасные, как про них пишут в благочестивых церковных книжках;
• мне с ними гораздо интереснее, чем с православными сверстниками;
• я не понимаю, как такое может быть.

Эти ребята просто жили. Просто танцевали. Влюблялись и расставались у меня на глазах. Интриговали, ссорились, мирились, грустили, радовались… В общем, той «зияющей духовной пустоты», о которой я столько читала применительно к жизни вне Церкви, я не почувствовала.

И там я уже не могла размахивать руками по поводу «неверной дорогой идёте, товарищи, немедленно поверните направо». Как ни крути, а если человек доволен своей жизнью, ему весьма трудно объяснить, что она неправильная. Особенно если ты сам уже усомнился: а такая ли она неправильная, на самом-то деле?

Ну действительно, а что я могла предложить всем этим парням и девчонкам вместо безудержного ирландского веселья, вместо будоражащих кровь любовей, вместо отрывных ролёвок, вместо, вместо, вместо… что? Свой страх посмертного наказания? Унылое послушание унылому батюшке, каковой был у меня на тот момент? Бестолковое вычитывание бесконечных правил? Пугливые пересказы чад постарше о том, как кому за его доброе дело отомстили бесы? Что я могла предложить? Что?!

Я смотрела на них, полных жизни — пусть не духовной (которой я, впрочем, никогда не видела), а обычной, весёлой молодой жизни, и чувствовала себя полумёртвой. Потом я умерла совсем, но это уже другая история.

Когда я воскресла… Ну, то есть когда я только начала воскресать, этот процесс происходил отнюдь не в Церкви, а в больнице известного профиля. Там, впрочем, была церковь. На втором этаже. Коротенькие службочки — чтобы уложиться в режим больничных процедур. Никаких постов, никаких правил. Два священника — психиатры по мирской специальности. Один молодой монах из дальней северной обители, который лежал в той больнице перманентно, — это я узнала много позже. Скамеечки. Потому что от лекарств немногие могли продержаться стоя хотя бы десять минут. Если совсем плохо — можно было выйти в холл и лечь на диван.

Литургию служили в пятницу. В субботу наше отделение разъезжалось по домам. С килограммом таблеток в кульках, но всё же. Я впервые в жизни ходила по магазинам и выбирала красивую одежду. В парикмахерскую за красивой причёской. Я впервые чувствовала себя так, словно жизнь — это не когда ты всем поголовно должна, не вечная угроза наказания за ошибки, а… просто жизнь. Радость от общения, от подарков, от того, что солнце, от того, что платье красивое.

В ту Церковь я больше не вернулась. То есть, не в ту конкретную церковь, в конкретном посёлке Волоколамского района. А вообще — в ту, в которую я ринулась, не разбирая дороги, следом за… Ну не то чтобы за кем попало. Просто те, за кем я ринулась, люди были — по моим внутренним ощущениям — невесёлые.

Это трудно передать словами, но на всех наших православных сходках ощутимо присутствовал страх. Страх и повёл меня дальше по церковной жизни. Страх и убил меня… и умер сам.

Ну а я поняла, что я ещё и не начинала даже пытаться быть христианкой.

Почему именно христианкой, а не, скажем, буддисткой или кем-то ещё?

Как было бы мне просто ответить на этот вопрос раньше. Я бы привела пачку цитат об истинности христианства и лжи всего остального. Об истории обращения иноверцев и так далее.

Теперь ответить будет труднее, поскольку отвечать придётся не чужими словами.

Когда я впервые в жизни призвала Бога, Он ответил мне под именем Христа. Это был довольно нелепый случай, и я, кажется, о нём уже писала, но ничего страшного, могу и повторить.

Во время оно в Москве можно было практически на любом углу получить листовку с призывом вот прямо сейчас принять Иисуса, дабы не попасть в ад. Там же приводилась краткая молитва. После которой рекомендовалось начать посещать какую-то протестантскую общину на предмет изучения Библии. Я подумала, что — а почему бы и нет? А дай-ка попробую. В смысле, не на собрания ходить, а молитву прочитать. Пробежав текст глазами, я не увидела в нём ничего страшного, кроме призыва к Господу Иисусу, чтобы Он пришёл в моё сердце.

Времена были уже не советские, про Христа нам рассказывали на истории религии в училище. Молиться, правда, не призывали. Но я подумала, что хуже не будет, если помолюсь. То есть прочту эту молитвочку не просто глазами, а действительно попробую обратиться…

Собственно, это первая причина и первый ответ.

Несмотря на моё легкомысленное отношение, Он пришёл. Он ответил. Он явился под именем Иисуса Христа.

Я уже не помню этого чувства. Факт помню, чувство — нет. Конечно, позже скептически настроенные личности пытались докопаться до причин и свести всё к моей экзальтации во время молитвы. Помилуйте. Какая экзальтация. Я просто прикалывалась. Тем сокрушительней был результат…

Ну и второе. Почему я до сих пор не пошла искать истину куда-нибудь ещё, хотя все чувства давно изгладились из памяти. А ведь за годы, прошедшие с моего возвращения из больницы, я встретила — тем или иным образом — массу разных людей самого разного вероисповедания, и среди них попадались поистине прекрасные.

Почему я, разочаровавшись однажды в нашей теперешней приходской русской народной аскетике, не попробовала себя в буддизме, в иудаизме, в исламе, наконец?

То, что люди не только в христианство из других религий обращаются, а и наоборот, я думаю, никому здесь говорить не надо. Бывает всякое. Просто в «Епархиальных ведомостях» не пишут, что какой-то православный вдруг ушёл в Тибет. Не потому что не уходят, а потому что «Епархиальные ведомости».

Поскольку каждый в жизни и в смерти будет отвечать сам за себя, отвечаю за себя. Я и в нашей Церкви видела великих. И зачем мне метаться? Если они смогли достичь святости, следуя этим путём, то теоретически и мне ничто не препятствует.

Кроме моих собственных несовершенств.

Обжигаясь, мы отдёргиваем руку на гораздо бОльшее расстояние, чем обусловлено необходимостью прекратить травмирующее действие огня. Я тоже отпрыгнула от духовных практик очень далеко. Уже много позже того, как я пыталась, по благословению батюшки, спасаться от тревожной депрессии усиленной молитвой, я прочла у Иоанна Златоуста, что молиться в таком состоянии могут только уже весьма преуспевшие подвижники. Прочие могут отчаяться окончательно или вообще свихнуться. Года три я не могла даже слышать слово «помолись». Потом отпустило.

Сейчас я как будто вернулась на много, очень много лет назад. Я стою и смотрю издали на церковные двери (то, что я пою иногда на клиросе, — это явление моей профессиональной, но не духовной жизни). Я знаю, что я вернусь. Потому что есть Антоний Сурожский. Есть Николай Японский. Есть Матрона Московская. Есть и другие. Они стали тем, чем стали, именно в христианстве. И я хочу быть с ними.

Аминь.