Взгляд Нины показался мне угрожающим, а тон – странным. В смятении я удалилась в сенник. Потроша брикеты сена, я пыталась понять, что Нина имела в виду. Может быть, моя вчерашняя езда показалась ей неудовлетворительной? С одной стороны – она такой и была. Во всяком случае, первые километров пять – точно. Но с другой стороны – я ехала позади Нины, и она не могла видеть, как я еду. Даже если она и оборачивалась изредка, то всё равно этого мало, чтобы понять…

Или, может быть, кто-нибудь другой видел нас и сказал ей, что я ужасно ехала? Но из наших на дорожке никого не было… кажется…

Значит, наверное, это были не наши. Мало ли, сколько у Нины приятелей на ипподроме… Вот и сказал ей кто-нибудь, что, мол, девочка, которая с тобой ехала, на лошади сидит, как собака на заборе, и как ты её вообще в седло пустила.

Ох, а что если Партита сегодня пробежит неудачно? И Нине влетит от Шефа за то, что накануне приза она посадила на Партиту меня?! Шеф у нас человек странный и угрюмый, мало ли как он может наказать своего сотрудника. Вот возьмёт и уволит Нину совсем! А всё из-за меня!..

Вот так я впервые в жизни узнала, что значит – терзаться подозрениями и страхом, перебирать в уме множество вариантов, один ужаснее (и глупее) другого, и не находить себе места от беспокойства. Впоследствии это стало моей обычной практикой, окончательно завязать с которой мне ещё только предстоит.

Распихивая сено по кормушкам, я мрачно думала о том, что если Партита сегодня пробежит неудачно – а удачно она пробежать не сможет, поскольку вчера на ней ехала такая бестолочь, как я, – то мне придётся прилюдно просить прощения у всех, начиная от Нины и заканчивая Шефом, который, меня, разумеется, немедленно выгонит. Или навсегда запретит сажать меня верхом. Если честно, то я бы согласилась на это, если бы в обмен он простил Нину…

Партита бежит в четвёртом заезде. Значит, уже скоро её надо будет собирать на проминку. А ещё это значит, что до самого конца четвёртого заезда мне придётся умирать от страха.

– Людочка, собирай Партиту, уже пора! – крикнула откуда-то Нина прежним ласковым голосом, и я чуть не разревелась. Потому что к этому моменту я успела в полной мере почувствовать себя злодейкой, по вине которой на ни в чём не повинную Нину скоро обрушится какая-нибудь страшная беда.

А Нина говорит со мной, как с хорошей помощницей, и ничего не подозревает!..

Я побрела к деннику Партиты.

Когда я отодвинула в сторону тяжёлую дверь денника (в нашем тренотделении все двери сдвигались на роликах), Парта встретила меня мордой. В том смысле, что не хвостом. Когда я подходила, она стояла задом к двери, а теперь развернулась. Я достала из кармана сахар.

Я тщательно смахнула с гладкой Партиной шкуры пыль и опилки. Как следует расчесала гриву и хвост. Уж если сегодня настроение Шефа будет сильно испорчено неудачным выступлением одной из фавориток отделения, то хотя бы у неё в хвосте не будет соринок. Потому что если будет, то Шеф нас с Ниной вообще убьёт.

Партита, как обычно, была абсолютно спокойна. Стояла, глядя куда-то вдаль, даже с ноги на ногу не переминалась.

Я надела на неё сбрую, и тут пришла Нина – помогать. Она принесла два вырезанных из поролона шарика размером с теннисный мяч: оказалось, что это затычки в уши. Я не поверила своим глазам: неужели они могут туда влезть?

Оказалось, что внутри лошадиного уха достаточно места, и затычки не причинили Парте никакого дискомфорта. Во всяком случае, задумчивое выражение морды не изменилось.

Я надела на Парту капсюль и красные наушники. Теперь вместо ушей на её голове красовались рога. Завершила композицию уздечка с чеком. Голову Партиты опутали сложносочинённые ремни: это была весьма убедительная иллюстрация того, каким ответственным будет предстоящий заезд.

Мы с Ниной туго забинтовали задние ноги Партиты красными бинтами, а поверх застегнули высокие ногавки. На передние копыта Парты Нина натянула специальные резиновые колпачки, защищающие от возможных засечек. Ввернула в подковы шипы. К деннику подошёл Шеф, уже надевший свой ездовой камзол: красный, с четырьмя белыми кругами на спине.

Камзолы у всех наездников на ипподроме были своего цвета и рисунка: так их могли различать зрители.

– Выводите, – сказал Шеф.

Нина сдвинула дверь до упора, и я вывела Партиту в коридор. Там уже собрались другие наездники отделения.

Ещё с утра из «предбанника», разделявшего длинную конюшню пополам, была привезена особая беговая качалка – «американка». От обычных рабочих качалок она отличалась примерно так же, как гоночный «феррари» – от нашей отечественной «копейки».

Лёгкая, изящная конструкция на высоких колёсах с усиленным ободом, чья лаконичность меня весьма озадачивала каждый раз, как мне приходилось её видеть. Даже рабочая качалка отнюдь не то средство передвижения, езда в котором может показаться удобной. Наездник сидит врастопырку на небольшом сиденье, расположенном прямо над колёсами. Ноги он вставляет в «проножки» – две стальные петли, приваренные к оглоблям. От грязи, летящей из-под копыт, наездник защищён брезентовым «фартуком», натянутым между оглоблями от перекладины, на которой расположено сиденье, до проножек.

(Забегая далеко вперёд, скажу: я так и не поняла, как в этом вообще можно усидеть и не вывалиться. Потому что обе мои попытки освоить езду в качалке закончились тем, что я из неё вывалилась. К счастью – не на дорожке, а уже на конюшне, после возвращения.)

Так вот, «американка» – это, по сути, одна большая оглобля, только изогнутая наподобие двузубой вилки или вольно-художественно интерпретированной буквы «П». В высшей точке плавного изгиба не то чтобы находится сиденье. Скорее, там просто намечено место для сиденья. Что касается проножек, то они есть, но расположены таким образом, что ноги оказываются ощутимо выше задницы. И никаких «фартуков», так что земля/снег/лёд/грязь из-под копыт летят прямо в сидящего позади лошади человека.

Разумеется, на бега все выезжают в шлемах со щитками или в очках. Но за отсутствием на них «дворников» это весьма сомнительное утешение…

Наездники подвезли к Партите «американку» и принялись запрягать. Шеф стоял рядом и молча, но внимательно следил. Нина обвязала торчащий Партитин язык бинтом, после чего обвязала его концы вокруг нижней Партитиной челюсти.

– Потому что если она на ходу вдруг вздумает язык поверх трензеля перекинуть, – объясняла мне Нина, – то станет неуправляемой.

(Предваряя возможные вопросы о том, что будет, если Партита перегрызёт зубами бинт, которым её язык привязан к нижней челюсти. Дело в том, что именно в этом месте у лошадей зубов нет. Между резцами и коренными зубами у них находится так называемый «беззубый край», куда вполне умещается в ширину средняя человеческая ладонь.

Именно на этом «беззубом краю» и лежит трензель, именуемый в просторечии удилами. Если некоторые ремни уздечки будут подогнаны неправильно, то трензель может либо сползти на резцы, либо упереться в задние зубы, в таком случае лошадь тоже становится неуправляемой. Кстати, лошадь может и сама так сильно «лечь в повод», что трензель подтянется к задним зубам, упрётся в них и заблокирует управление. Это и называется «закусить удила». Конец примечания.)

Итак, Партиту с Шефом провожал весь личный состав. Когда они вернулись с проминки – Партита мокрая от пота, Шеф – от снега, мы с Ниной надели на Парту попону – прямо поверх сбруи. Язык временно отвязали. Я проверила вентиль автоматической поилки: он должен быть перекрытым, пока не пройдёт полтора часа после забега.

Пить разгорячённой лошади категорически нельзя: слишком большая нагрузка на сердце может привести как минимум к серьёзной болезни. Людей это, впрочем, тоже касается, правда, в меньшей степени. Человеческое сердце при экстремальных нагрузках увеличивается в объёме не так сильно, как лошадиное.

Местное, ипподромное радио в тренерской было включено на полную громкость. Подходило время первого заезда. К началу третьего Партита уже должна будет снова отправляться на дорожку.

Я сидела рядом с ней в её деннике и пыталась успокоиться. У меня не получалось. Партита сначала косилась в мою сторону на предмет сахара, но потом поняла, что мне сейчас не до этого, и снова уставилась вдаль, иногда шумно вздыхая.

Из тренерской доносился голос комментатора, удары колокола, отбивающего четверти пройденной первым заездом дистанции.

– Ну что, пойдём на Партиту смотреть? – в наш денник заглянула Нина. – Тогда давай одевайся как следует. Потом некогда будет. Скоро начнём закладывать, а потом пойдём на поле. Пока дойдём, как раз четвёртый заезд начнётся.

Я пошла в сбруйную за курткой, но Нина сказала, что в куртке на поле я замёрзну, и принесла из бойлерной ватник и валенки. Она и ушанку хотела на меня напялить, но свободной ушанки в бойлерной не оказалось.

Облачив меня по последнему слову местной зимней моды, Нина оделась сама, и тут настало время выводить Партиту на выступление.

В конюшне опять создалась ситуация, максимально приближенная к военному совету накануне генерального наступления. Запрягали Партиту три наездника, Шеф проверял ремешки, Нина привязывала язык.

Я держала Партиту и умоляюще смотрела ей в глаза. Партита фыркнула и почесалась об меня опутанной ремнями мордой. Пряжки крепко проехались по ватнику, но суровая ткань выдержала. Я кое-как удержалась на ногах.

Шеф надел краги, опустил щиток шлема, разобрал вожжи и уселся в «американку». Старший помощник подал ему длинный беговой хлыст.

– Открывайте, – негромко скомандовал Шеф, и второй и третий наездники распахнули ворота.

Я отошла в сторону, и Партита отправилась на круг.