Итак, в прошлый раз мы в очередной раз пытались поговорить о счастье. А сегодня… сегодня я хотела бы поговорить о том, что в нашем обиходе со времён выхода в свет «Евгения Онегина» считается этого самого счастья заменой.

Вообще-то, конечно, не стоит принимать слишком близко всё, что написали люди, даже наигениальнейшие из гениев. Я вам по секрету скажу: текст иногда и вовсе вас не спрашивает, пишется сам по себе. И слова иногда играют сами с собой и внезапно составляют такую дивную конфигурацию, что её просто никак нельзя не зафиксировать. Даже если утверждение получается спорным. Но этот маленький недостаток — спорность — будет весьма трудно заметить под изящной рифмой. Тогда тот, кто пишет, воровато оглянувшись по сторонам, решает, что авось пронесёт и, не в силах отказать красавице мысли, вставляет её в текст.

Не то чтобы я не была согласна с Александром Сергеевичем насчёт того, что привычка в принципе может заменить счастье. Просто я сомневаюсь, что сам Александр Сергеевич в это верил. Судя по его жизни, он никогда и не пытался ни к чему привыкнуть. Да к тому же, будучи мужчиной, он не испытывал большой необходимости привыкать, подобно своей героине, к вынужденному браку, поскольку его самого никто не тащил под венец насильно.

Я часто пыталась привыкать в жизни к каким-то обстоятельствам, но у меня ничего не получалось. Однако и это не значит, что привычка определённо не может заменить счастье и сделать довольным жизнью кого бы то ни было.

Тем более что тот же классик утверждал, что, мол, «на свете счастья нет, а есть покой и воля». (Прим. Дор. Ред.: а еще можно Артура нашего Шопенгауэра процитировать на ту же тему, и тогда совсем грустно станет.)

Матушка Ольги и Татьяны Лариных через привычку обрела спокойствие. Поэтому Александру Сергеевичу, возможно, следовало быть более скрупулёзным и написать, что именно покой, а не привычка является заменой счастью. (Прим. Дор. Ред.: а здесь как не вспомнить Михаила Афанасьевича Булгакова?) Но тогда не влезло бы в размер. А так влезло, да ещё завершением строфы, и получился блестящий афоризм.

Но хватит издеваться над великой русской литературой, поэт не обязан быть филологом или психологом, в конце концов.

Тем более что мой нынешний контекст расположен немного в стороне. Как и Пушкин, я употребила в названии слово «привычка», скорее, для красного словца. На самом же деле меня больше интересуют спокойствие и беспокойство. Первое в привычке есть, а вот второго в ней нет и быть не может.

Во мне самой спокойствия так же мало, как кислорода в Москве. Нет у меня такой привычки: быть спокойной. Однако я считаю, что это очень полезная привычка — в определённом смысле — и в этом смысле очень хочу её как-нибудь заиметь.

Например, хорошо бы заиметь привычку не впадать в панику по любому пустяку. И по любому же пустяку не расстраиваться. Думать, перед тем как говорить, а в особенности — перед тем как делать. Ещё я бы с удовольствием привыкла делать зарядку. Без привычки это каждый раз подвиг, а подвиг — это большая растрата ресурса, который мне нужен на другое.

Ну и так далее.

Однако есть привычки, которыми я не хочу обзавестись ни за что на свете.

Я не об алкоголе, сигаретах и прочих нехороших излишествах.

А, например… например, о способности очаровываться.

Приходить в восторг.

Влюбляться.

К сожалению, речь сейчас пойдёт опять не о мужчинах, хотя и о них тоже, но лишь слегка.

В настоящий момент я влюблена в двух мужчин, одну женщину и одну страну. Если кто вдруг сегодня впервые оказался на заседании нашего пятничного клуба, уточню: я влюблена в Японию.

Что это значит?

Да все то же самое, когда речь идёт о влюблённости в парня (девушку). На мне розовые очки толщиной в стопиццот диоптрий, в ушах у меня розовая сахарная вата, сквозь которую слышно лишь пенье райских птиц, и даже насморк у меня особенный: розовосопельный.

Япония кажется мне сказочной страной, которая состоит исключительно из лепестков сакуры, глициниевых садов, великих мудрецов, пронзительно-прекрасных историй о несчастной любви и стихов, лаконичных, как удар невесомого (на фоне европейских аналогов), но от этого не менее смертоносного японского меча.

Разумеется, это не первая моя любовь. Первой любовью была Италия (из-за оперы), какое-то время — Ирландия с Шотландией (танцы вперемешку с Хогвартсом). На память от этих уже минувших любовей у меня осталась способность объясняться на итальянском и английском языках, поскольку невозможно, влюбившись в страну, не учить её язык. (Хотя до гэльского я так и не добралась).

А теперь вот Япония. Начиналось всё вполне мирно: с изучения боевых искусств, куда я пошла чисто из послушания супругу, который меня туда послал. Однако с первого же занятия меня так вштырило, что дальше ни о каком послушании речи уже не шло. А через полгода речи уже не шло ни о каком «только два раза в неделю и без фанатизма».

А там уже и фильмы подтянулись, а чем всё пока ещё не закончилось, вы уже знаете: долгими зимними вечерами я учу японский и мечтаю поехать в Страну истока дня, как в том числе можно перевести те иероглифы, которые я уже выучила.

Плохо только то, что долгих зимних вечеров мне достаётся очень мало. Особенно летом.

Долгие зимние вечера плохи не только тем, что их у меня мало, но ещё и тем, что половину этих вечеров я просиживаю во всяких там соцсетях, где собираются те, кто тоже любит долгими зимними вечерами поговорить о своей любви к Заокраинному Востоку.

Кто-то постит селфи на фоне терминала аэропорта «Нарита» с подписью «наконец-то мы опять дома!!!». Кто-то, кто попал в землю обетованную впервые, до слёз умилён девушкой-служащей в неизменных белых перчатках, которая просит предъявить к досмотру ручную кладь таким тоном, что хочется не только открыть сумочку, но вывернуть карманы и раздеться до трусов.

Кто-то, впервые побывав в обычном японском супермаркете, заранее ужасается на тему скорого возвращения к суровой и неулыбчивой российской действительности.

А кто-то, спокойный и умудрённый жизнью, разбивает поток невнятных восторженных и завистливых воплей комментом на тему «поживите там с моё, и вы поймёте, что на самом деле Япония это…»

Далее следует стандартный набор: в Японии все улыбаются и врут, беспрекословное подчинение начальству доходит до идиотизма и ведёт к жертвам и разрушениям, с японцами невозможно разговаривать, потому что они вечно увиливают от ответа, жить в этой стране нормальному человеку дольше пары недель невозможно. И вообще, всем, кто здесь восхищается Японией, нужно резко повзрослеть и перестать очаровываться.

Некоторая неловкость возникает, когда в процессе бития друг другу виртуальных морд вдруг выясняется, что кое-кто из присутствующих на холиваре живёт в Японии второй месяц и ничего.

Занятно было бы, если бы в дискуссию пришли те, кто живёт там уже несколько лет. Но такие люди, к сожалению, в холиварах не участвуют, потому что окончательно объяпонились и, гады, сидят молча и вежливо улыбаются в рукав кимоно. И ведь, сволочи, ни за что не скажут, что все спорщики — дураки. Хотя наверняка подумают.

Что касается меня, то я иногда захожу в гущу сражения, но не для того, чтобы воевать за право Японии быть единственной в мире идеальной страной, практически не имеющей никаких недостатков, поскольку там богов в разы больше, чем людей, а те люди, что остались, — сплошь прекрасны и удивительны.

Впрочем, на стороне суровых критиков мне тоже нечего делать.

У меня есть своя собственная сторона. И она мало связана, собственно, с Японией.

Я не слишком яростно, но всё же отстаиваю свой право очаровываться. Я не хочу потерять эту способность. Я не хочу окончательно привыкнуть к этому миру.

Мне говорят — хотя я и сама это более чем хорошо помню, — что очарование и восторг главным образом присущи детскому мировоззрению. Да и то — очень раннему. Когда юный человек ещё не понимает умных слов и бежит на заплетающихся ножках к первому цветку мать-и мачехи, распустившемся на грязной и мокрой проталине. Он видит цветок и не замечает грязи, хотя, если мне позволено говорить о своём личном опыте, он замечает всё. И грязь тоже, но и грязь является неотъемлемой частью удивительной картины появления жизни из-под мёртвого снега, который лежал так долго — целую вечность!

Но взрослые, стоящие позади, видят в основном грязь. Вернее, не столько грязь, сколько грядущую стирку. Потому что взрослые всегда думают о будущем. Только о нём.

Эти же самые взрослые — только из другого поколения — спустя сорок лет убеждают меня, что цветок, конечно, красив, но по сравнению с грязью ничтожен. И вскоре мне предстоит глубоко раскаяться в своём порыве.

Видно, — говорят они, — что ты ещё слишком молода, чтобы знать: любое очарование в конце концов бросает тебя носом в грязь.

… Ну да, я слишком хорошо выгляжу на аватаре. Я специально выгляжу на нём именно так. Ведь в глубине души я ужасный тролль и очень люблю ткнуть поучающих меня совершеннолетних юношей и дев носом в данные моего профиля.

Тебе уже двадцать пять, но ты уже поняла, что мир — ужасен, все мужики — сволочи, а ты сама — дура, которая верила во что-то хорошее?

Видишь ли, детка, в двадцать пять я тоже так думала. Потому что к тому моменту во мне накопилось много разочарований, но урок из пережитого извлечён ещё не был.

А заключался он в следующем: разочарование неизбежно, и это боль. Однако, при условии соблюдения общеизвестных норм техники безопасности (грубо говоря, не следует спать со всеми, кто тебе понравился) эта боль не будет ещё и болью падения в грязь.

А значит — она скоро пройдёт. И период боли будет гораздо короче, чем длился период очарования. Очарование уже не вернётся, но память о том прекрасном, что вас очаровало, никуда не денется. Не могли же вы очароваться на пустом месте!

Не могли. Знаю я эти байки про хороших девочек и плохих мальчиков. Знаю и не верю в них ни на грош. Не плохость очаровала, а то изначальное, что человек, как бы плох он ни был, не может погасить сам в себе, покуда Небеса не отнимут у него эту искру.

Не очароваться талантом и харизмой — невозможно. Увидеть, спустя некоторое время, под этим великолепием подлость и пустоту — больно. Почувствовать себя дурой при воспоминании о собственных восторженных воплях — нормально. Постараться поскорее всё забыть, дать себе обещание, что «больше никогда», — естественно.

Но однажды наступает день, когда и боль оказывается пережитой. И возвращается изначальное: а всё-таки, он (она) чертовски хорош(а) в своём деле! И я снова могу любоваться, пускай уже без дрожи в коленках, но могу. И любуюсь. И знаю, что на мой век ещё хватит наваждений — лишь бы не разучиться очаровываться, лишь бы не научиться видеть грязь прежде цветка.

Поэтому самой хреновой привычкой (после наркотиков, алкоголя и беспорядочных половых связей) мне кажется привычка разочаровываться прежде очарования.

Поэтому и на холивары в яматофильских темах иногда прихожу исключительно для того, чтобы написать:

«Товарищи семпаи! Я знаю, что вы умнее и опытнее и желаете снисходительно посмеиваться над моей юной восторженностью. Это ваше священное и неотъемлемое право. Равно как и мнение о том, что я скоро «переболею» и вернусь в ряды взрослых, умных и трезвых людей, заслуживает всяческого уважения. Я, без сомнения, «переболею»: с моим опытом было бы странно думать, что влюблённость — это навсегда. Да вам это и любой нейрофизиолог подтвердит. Если вам угодно смеяться надо мной, то я была рада поднять вам настроение. Однако смею заметить, что хотя влюблённость, убитая разочарованием, и заставляет вас чувствовать себя обманутыми, но если только вы не застрянете посреди разочарования, а пройдёте его насквозь, за болезнью, возможно, последует любовь».