Сижу за кулисами. Работаю, разумеется, то есть, ваяю. А зачем время зря терять? В общем, сижу довольная по уши, что у меня не одна профессия, и мне не нужно сейчас слоняться по закулисам, не зная, куда себя деть до следующего выхода, сиречь до Греминского бала. А до Греминского бала ещё дуэль и антракт. А сейчас как раз Ленский арию поёт. Допоёт, потом Онегин его застрелит, потом публика в буфет пойдёт, а я как раз Леголасу уши долеплю.

В общем, сижу одетая в русский ампир с зубоврачебным шпателем за ухом (своим), а другим (шпателем) ваяю уши Леголасу. Краем уха (своего) слушаю разговор костюмеров.

— Да все они бандиты…
— Прежнего уволили за то, что проворовался…
— Угу. Хотя за это не увольняют, а сажают, вообще-то…
— Вот я и говорю: они заранее договорились, что он ворует, потом делит на всех, а через пару лет они типа товарищеский суд и с благодарностями провожают. И нового берут…
— И новый такой же.
— Ну так ведь ясно, опять договорились!
— А помните N?
— Как не помнить…
— Единственный, кто к людям нормально относился.
— Как они его травили…
— Жаль…
— Жаль. А теперь у нас один козёл хуже другого.
— А мы у него типа грязи…
— Да уж, как этот, новый, с нами разговаривает…

Это они нашего директора театра обсуждают. Вернее двух: текущего и предпоследнего. А предпредпоследнего я тоже помню: действительно хороший был парень, и травили его безобразно. А вот что в нашем театре в принципе можно уворовать – так и не могу себе представить. Возможно, потому и не могу, что всё уворовали. Но если в нашем театре можно уворовать столько, что можно поделить «на всех»… Внушает, однако.

— Ну да, а как начнёшь жаловаться, то тебе одно: не нравится – увольняйтесь…
— Угу. Вот и сидим тут…
— … дерьмо хлебаем, прости Господи…
— … почти бесплатно.

Что верно, то верно. Наши тутошние зарплаты иначе как пособием по бедности не назовёшь. Кто-то их милостынькой кличет, но помилуйте, вы хоть одного нищего видали, который бы на такую милостыньку согласился? По справедливости если судить, то наше начальство на руках должно носить любого, кто вообще согласился рассмотреть перспективу получать чуть меньше средней зарплаты по Минску, работая и живя при этом в Москве или, что гораздо хуже, в Подмосковье.

Вот мне моей полставки хватает (пока что хватает) точь-в точь на оплату ЖКХ. Ну, и пару раз в МакДональдс сходить. На всё остальное я зарабатываю другими методами, для чего и ушла на полставки, чтобы время даром не терять на репетициях того, что уже в зубах навязло.

А вовсе не ухожу только потому что в принципе работать в оперном театре мне нравится. Выложу, бывает, фотки себя в каком-нибудь ЖЖ, а френдессы вздыхают: везёт, мол, мы так красиво можем одеться только на собственную свадьбу один раз в жизни. Я их утешаю как могу, например, тем, что это со сцены наши ветхие тряпочки прилично выглядят, а вблизи на них и глянуть страшно. Театр-то не из богатых, донашиваем то, что в других театрах давно на помойку списано.

Но в принципе подруги, конечно, правы. Мало кто из взрослых женщин морально готов позволить себе пошить бальное платье и отправиться на слёт ролевиков. А вот я ролевик на законных основаниях, с трудовой книжкой. Как бы там ни было, а сцена – это прикольно.

Тем более, что меня тут никто не обижает. То ли за квалификацию ценят, то ли по мне сразу видно, что я за стул ни капли не держусь. Ну, а не держусь – понятно, почему. Зарабатываю я не здесь, а в случае чего и на ролёвку отправлюсь безо всякого зазрения совести, даже в моём преклонном.

Поэтому, когда новый директор решил наехать на меня, я ответила адекватно. Теперь он только вежливо здоровается.

Так я вслух и говорю.

— Ой, ты что! – пугаются костюмеры. – Ты знаешь, какой он злопамятный? Он же мстить начнёт…

Ну, начнёт… А мне-то что? Ну, уволюсь, делов-то. Это же не мои проблемы буду, а театра. Поувольняют всех нормальных, а дальше что? Сами петь будут? Так они ж не умеют ни фига, только бумажками шелестеть, гранты делить, да добрых людей облаивать.

Костюмер Ирина тяжело вздыхает, пытаясь погладить наши тряпочки чуть живым казённым утюгом.

— Вам-то хорошо, — говорит она обречённо. – Вы певица… А вот мне идти некуда… А у меня дочка…

Я примерно знаю, сколько получают наши костюмеры (и как об них вытирают ноги не только начальники, но и некоторые солисты) и мысленно посылаю дирекции лучи ненависти.

Для начала я показываю ей свой шпатель (это насчёт «вы-певица). Потом мордочку Леголаса.

— Ирина Петровна, — говорю, — а вы что, вот прям совсем ничего больше делать не умеете, только гладить?

Ирина отрывается от утюга.

— Да я всё умею! – обижается она. – И шить, и вязать, и кружева плести… да всё что угодно!

А я к тому и веду.

— Вот и сплели бы, — говорю, — сейчас знаете какая мода на хендмейд?
— Сплести-то можно, — сомневается Ирина, — а дальше?
— Продать!
— Как?!
— Компьютер у дочки есть? – спрашиваю.
— Есть. Целыми днями сидит.
— Ну так пусть маму на часок пустит. Сайты для продаж…
— Да я знаю. Я не об этом…

Ирина нерешительно отставляет утюг.

— Как же я вдруг буду продавать? – спрашивает  она. – Это же… ну… неловко: деньги у людей требовать…
— Требовать?! – удивляюсь я.
— Ну… цену же назначать надо… Это же мне самой надо, да? Ох, да как же я решу, сколько просить?

Ирина Петровна женщина уже в годах, молодая пенсионерка. Понятное дело, что ей копеечная наша зарплата как воздух нужна. Но и унижаться за гроши тоже уже невмочь. А тут я ещё, змея-искусительница.

— Как же я сама своей работе цену назначу? – чуть не плачет Ирина Петровна. – Это же стыдно… Надо чтоб кто-то…

И тут антракт благополучно заканчивается. Полтора уха слепила, уже хлеб. В общем-то, в самом прямом смысле.

Дома устраиваюсь поудобнее и создаю себе рабочую обстановку: включаю комп и задаю поисковику фразу «советские фильмы-сказки». Выбираю штучки три – на вечер хватит – ставлю подгружаться, наливаю себе кофейку, вынимаю из коробочки полутораухого Леголаса и инструменты. Как хорошо после дневного спектакля сидеть дома, пить кофе и лепить — под старые, с детства знакомые мелодии и слова…

Вот только Ирина Петровна из головы не идёт. И сколько я таких ирин лично знаю… В сущности, ведь ещё совсем недавно и я сама тоже…

Компьютер делает «динь-динь» — письмо. Опа, заказ! Посмотрим…

«Добрый день, хочу купить у Вас куклу, скажите сколько будет стоить маленькая».

Эммм… доброго дня. Маленькая, уж извините, стоит так же как большая. Вы не подумайте плохого, просто понимаете, маленькую труднее сделать. Вот честно, я, конечно, понимаю, что Вам наверно кажется дорого, но я честное слово… А хотите, я вам другую сделаю, она будет дешевле… Вы уж простите, но…

Смотрю на недописанный ответ и думаю: а чего это меня опять так расколбасило-то? Я же весь антракт трындела по поводу
«надо уважать и ценить свой труд», а тут на тебе, оправдываюсь.

Беру себя в руки и стираю всё кроме приветствия и цены. Потом опять беру себя в руки, стираю старую цену и пишу ту, за которую буду работать с удовольствием. Зажмуриваюсь и тыкаю «отправить».

Через минуту мне приходит ответ:

«Ура! Я думала, будет дороже! Отлично! Договорились!» — и три счастливых смайлика.

Перевожу дыхание и опять переключаюсь на фильм.

А фильм у нас, кстати, про что?

Да как всегда. Сказка про то, что бедные – хорошие, а богатые – плохие. У бедных ни  гроша за душой, зато им всегда хорошо и весело, их все любят и уважают. Конечно, бедняки – мастера на все руки, но ужасно скромные, никогда своим трудом не гордятся, отдают задаром, чтобы только всем было счастье. Живут нараспашку, довольствуются куском чёрствого хлеба и с утра до ночи поют и танцуют.

Тем временем богатые сидят хмурые, несчастные и встревоженные, чахнут над златом и в страхе подозревают друг друга в измене. Богатые – жестокие, коварные, но при этом ужасно глупые. И они ужасные хвастуны. Они ничегошеньки не умеют, но всё равно гордятся. В конце фильма бедняки с песнями и плясками весело их убивают, прогоняют или превращают в жаб. Иногда экспроприируя незаконно нажитое добро, но чаще нет, ибо презирают богатство и не хотят сами стать плохими.

И всё это – фильмы моего детства и молодости Ирины Петровны. И мы обе смотрим их, потому что они возвращают нам давно утерянное состояние счастливой беззаботности и зыбкое чувство что «всё будет хорошо».

К сожалению, видимо, чувство что «всё будет хорошо» включается вместе с установкой «богатым быть плохо».

И вроде бы давно уже знаем, что народная поговорка про «рай в шалаше» вовсе не учит правильной жизни, а иронически констатирует факт кратковременной слабости на сеновале. И писать её на своей хоругви до революции не стал бы ни один нормальный человек.

Как в том анекдоте про дочь декабриста в 1917-м: «Внучка, чего они хотят? – Чтобы не было богатых! – Вот странно, а мой папа хотел, чтобы не было бедных…»

Воспевать «рай в шалаше» начали после, когда мало кому реально грозили полная нищета и смерть от голода. Сидя пусть в скромных, но бесплатных квартирах, люди, получившие лучшее в мире школьное и любое количество институтских образований писали добрые книжки о том, что главное – честность, доброта, красота, искусство, любовь. Что можно уйти в рваном плаще под дождём на край света и в голоде и холоде, в невзгодах быть всё-таки счастливыми…

Я не пробовала, поэтому не знаю. Может, и можно, хотя счастливым остаться в таких обстоятельствах можно очень ненадолго – до скорой смерти от воспаления лёгких.  Смутно подозреваю, что те, кто пробовал, никогда не скажут, что это было здорово, а кто говорит, тот и сам не пробовал. Примерно так же, как не пробовали, что такое реальный бой насмерть те, кто тусуется с деревянными мечами на эльфятниках. Некоторые начинают верить, что вот так легко, красиво и пафосно оно и было на самом деле — пока на их славном пути не окажется какой-нибудь суровый краповый берет, которого лучше было бы не задирать в столь наглой манере… А потому что дураки только в сказках побеждают.

…Сижу на репетиции. Леплю нос Арагорну. Дирижёр мистер Х, как всегда, пребывает в творческом горении. Он уверен, что творит великую музыку, хотя творит он этого несчастного «Онегина» уже лет двадцать, но прилично сотворить никак не может. Но сам он этого не слышит и уверен, что всё прекрасно, а сказать ему об этом некому, потому что всех, кто пытался, мистер Х из театра выжил. Он верит в себя и в своё великое предназначение. Он готов дирижировать с утра до ночи…

Но вот беда: по расписанию репетиция давно уже должна была закончиться. Всем оркестрантам давно нужно бежать на следующую работу. Но мистер Х забыл о времени!

Наконец один тромбон из молодых молча собирается и топает к выходу.

— Это безобразие! – возмущённо кричит мистер Х, и его руки благородно дрожат от негодования. – Как вам не стыдно! Гоняться за копейкой, вместо того, чтобы творит Великое Искусство! Что за мелочность, что за крохоборство!..

В мыслях о высоком, мистер Х как-то запамятовал, что разница между зарплатами его и оркестранта различаются ровно на один ноль, ибо правительственные гранты на коллектив не распространяются.

— Ступайте к чёрту! – трагическим голосом оскорблённого гения кричит он, ибо тромбон и не думает остановиться.
— Сами ступайте к чёрту! – вдруг оборачивается тромбон и уходит.

Видимо, ему тоже есть куда уйти в случае чего. Коллектив радостно ржёт, не давая себе особого труда прятать улыбку за пультами. Мистер Х, святой человек, думает, что все смеются над тромбоном. И решает закончить репетицию.

… А Ирина Петровна озабоченно трогает умирающий утюг. К сожалению, кроме всего прочего, она уверена, что счастливыми могут быть только сказочные героини.