Очень давно.

Зима. Темно. Полседьмого. Панельный дом в приМКАДовской новостройке. Детская. Холодно. Батареи не справляются с простывшим насквозь бетоном. В окна бьётся метель.

Меня вытаскивают из-под тёплого одеяла. Я лезу обратно. Мама нервничает. До работы — полтора часа в одну сторону. А меня ещё надо причесать, умыть, одеть и дотащить до садика…

— Больно! — хнычу я, пока мама торопливо расчёсывает меня, ломая зубья расчёски.

Рядом хнычет младший братишка, которому тоже хочется спать.

В ванной теплее. Мама торопливо трёт нам заспанные мордочки. Это не слишком приятно. Но сами мы будем возиться до послезавтра.

В прихожей мама суёт нас в шубки и валенки и наматывает шарфы.

— Ты мне нос замотала! — опять возмущаюсь я.

Мама быстро одевается сама.  Ни слова. Меня — в садик, братишку — в ясли, потом — успеть на автобус, втиснуться в метро. Отсидеть восемь часов на работе, в перерыве попытавшись урвать что-нибудь в продуктовом. Или после. Доехать обратно. Забрать обоих домой. Накормить. Постирать. Убраться. Приготовить еду на завтра. Папа, как обычно, в командировке. Да и не справляется он с нами. Особенно со мной. Мама однажды оставила нас на папу. Я получила ремня, а папа — истерику, и ведь нормальный мужчина, не слюнтяй…

Тридцать лет спустя.

Зима. Темно. Полвосьмого. Понедельник. В окна бьётся метель.

— Блииин, дура, опять проспала! — тоскливо говорю я сама себе и пытаюсь вытащить себя из-под тёплого одеяла. Фигушки.

— Ещё минуточку, — сонно шепчу я и засыпаю обратно.

— Ааааа! Идиотка! Ленивая дрянь! Бестолочь! — ору я спустя полтора часа, прыгая по разбросанным с вечера шмоткам. — Опять проспала, уродина!

Ищу расчёску. Она почему-то под свитером на стуле. Выдираю полголовы, при этом и расчёска лишается ещё пары зубцов, заплетаю косу, закалываю не глядя. Стуча зубами, хватаю одежду и бегу в ванную. В ванной теплее. Беглый взгляд в зеркало… ой, блин, лучше б не смотрела. Торопливо намазываю на морду какое-то средство для умывания. Торопливо тру. Шмякаю на вымытое какой-то крем. Растираю. В подсознании мелькает мысль о том, что женщины, кажется, иногда используют что-то вроде пудры или туши для ресниц… называется «макияж». Ну на фиг! Моя красота — она вся внутри. Сотрудники и особенно сотрудницы меня не волнуют. Прыщи вот карандашом замажу и сойдёт.

В прихожей сую во что-то ноги, во что-то руки, что-то напяливаю на голову… Это тебе месть, раздолбайка. Чучело огородное. Пшла вон!

Ещё два года спустя.

Зима. Времени девять, а темно, блин, как в Мордоре. Светать сегодня не будет. Уже второй год зимой не рассветает, так что у большинства хроников осеннее обострение теперь кончается только в июне…

Я — в ванной перед зеркалом. В халате и в отчаянии. Очередное суперомолаживающее суперсредство не превратило меня за ночь в юную эльфийку.  Придётся заняться рисованием.

— Блин, дура безрукая! — обижаюсь я, когда рука, дрогнув, ломает ровную линию стрелки.

Подводка — суперводостойкая. Теперь всё стирать и начинать сначала.

Остервенело тру морду средством для снятия макияжа. Кладу тон… Блин, была дура обычная, будешь дура штукатуренная… так тебе и надо… пенсия на горизонте, а она туда же… просто сексуальная революция какая-то!  Однако щеголять мешками под глазами при нём как-то не хочется…

Внушения не помогают. Выдираю полголовы, пытаясь соорудить на голове нечто элегантное. Так тебе и надо, коза блудливая. Ну и что, что он даже не догадывается? Ну и что, что у тебя это чисто платонически? Всё равно коза. А что будет в восемьдесят? Будешь как Примадонна — за молоденькими бегать? Тьфу, смотреть на тебя противно… Вот он и не смотрит. Козёл.

Спустя ещё два месяца.

Всё. Это конец. Он заглядывается на ту крашеную дуру с двадцать пятым размером из соседнего отдела. А тут на неё все заглядываются. Девушка без комплексов, чё. Легко быть девушкой без комплексов при полном отсутствии мозгов. В дамском обществе тарахтит о колготках и мужиках — в такой именно последовательности, в мужском коллективе — загадочно молчит и стреляет глазками. И все ведутся. И даже он, который, вроде, не дурак. Но, почему?! Она ведь даже не красивая! Сотри с неё краску, да застегни пять верхних пуговиц на блузке — и пострашней меня будет. А по способностям — и рядом не валялась! Я вон в первых рядах по трудовым подвигам, а эта только и думает, как бы поменьше поработать да пораньше слинять… И сегодня он попёрся провожать её до дома. Так мне и надо. Не реви, дура. Не реви, кому сказано! Уродина бесполезная. Неудачница.

12 часов спустя.

Зима. Темно. Холодно. Темно, холодно и одиноко. Мне темно, холодно и одиноко ночью под одеялом вместе с самой собой, вместе с тем человеком, которого я не люблю и не уважаю и никогда не любила и не уважала, но именно с ней я прожила уже почти сорок лет и обречена прожить ещё неизвестно сколько…

— Почему? — всхлипываю я. — Почему? Почему меня никто не лю…

Стоп. Ведь это не так. Меня любят, я это знаю. Я это даже вижу… только… совсем не могу почувствовать. Когда меня ненавидят — я чувствую. Когда ругают — верю, а когда хвалят… странное дело, я не не верю, я просто не слышу. То есть слышу, но как будто на чужом, незнакомом языке, я слышу звуки, но не понимаю смысла. Смешно. Я ведь увлекалась изучением языков, и у меня к ним всегда были хорошие способности, так что я всегда обходилась самоучителем и не нуждалась в курсах и педагогах…

Может, и сейчас получится?

— Хорошая, ты хорошая, — говорю я себе. И… опять не понимаю.

С другой стороны, было бы забавно, если бы урок можно было усвоить с одного раза.

В предутреннем полусне меня посещает мысль:

— А разве любовь начинается со слов?

Нет.

«Балуйте себя подарками», но разве любовь начинается с подарков?

Тоже нет.

Испокон веков любовь — вначале взгляд. Потом — прикосновение.

Утром в ванной я смотрю на себя в зеркало. С той стороны на меня щурится нечто помятое, красное, слегка опухшее. С другой стороны, все мы появляемся на этот свет в довольно неприглядном виде, и только материнский инстинкт может увидеть в этом помятом нечто будущую красоту. Когда-то её видели и во мне.

Когда-то очень давно ко мне прикасались очень нежно. Это потом уже, позже — и жесткие мочалки, и теряющие зубья расчёски, и «быстрее, копуша, нечего там на себя любоваться, в школу опоздаешь».

Отмотать назад… к тому моменту, когда меня, крошечную и хрупкую, впервые увидели. Впервые взяли на руки. Руки… чьи руки согреют меня теперь? Руки любимых слишком часто бывали со мной грубы и нетерпеливы.

Точно так же… как и мои собственные.

Отвожу взгляд от зеркала и смотрю на свои ладони. Медленно беру флакон средства для умывания. Взбиваю пену и закрываю глаза…

Поплачь, девочка. Тебя отучали плакать, но я говорю — можно. Бог дал тебе слёзы вместе с жизнью. Не отнимай у себя ни того, ни другого. Нельзя научиться радоваться, разучившись плакать. Самые несчастные люди — те, чьи глаза всегда остаются сухими.

Тебе грустно, что эти руки, которые сейчас бережно прикасаются к твоему лицу, — твои собственные? Всего лишь твои.  Или потому что слишком давно забыла, что такое нежность и забота? Вспоминай, девочка. Начни с малого. Оно кажется тебе ничтожным, но это не так. Мы все начинаемся с ничтожно малых величин. Из них вырастают миры.

И ты тоже — вселенная. И в тебе — не только мать, не только дитя, но и горы, и пропасти, и моря, и пустыни, и бездна, и высота, и тьма, и свет. Но в зеркале этого не увидишь.

Ты же смотришь как критик, а не как читатель.

Или как придирчивый редактор, из тех, которые походя губят новорожденные миры одним веским словом с высоты своей нелюбви.

Не уподобляйся.

Ведь если ты есть, какая бы ты ни была и что бы о себе ни думала, это значит лишь одно. Это значит, что без тебя вся вселенная — та, что вокруг тебя, та, о которой ты знаешь так же мало, как о себе, —  не могла бы состояться.