Сёстры, приготовьтесь, сейчас Дунаева грустить будет. С полной самоотдачей и с полным же погружением. Ибо её недостойных ушей достигла самая печальная история, какая только могла достичь именно ушей Дунаевой. Потому что именно в этой самой истории воплотился один из двух самых страшных страхов её детства. А я с детства боялась, собсно, двух вещей: сгореть на пожаре и влюбиться в другого, будучи замужем.

Про пожар я помню, почему: в детстве мама читала нам стихи про пожарных, и на иллюстрации к этим стихам мне было смотреть жутко. А второй страх — от бабушки, которая внушила мне, что в жизни одной женщины может быть только один мужчина, муж — один раз и на всю жизнь. Если ты, конечно, не «гулящая».

В моих ушах это интерпретировалось несколько иначе: насчёт «гулящих» я была не слишком в теме (зато с мальчиками на всякий случай потом не гуляла вообще и замуж вышла незадолго до 30), но до дрожи в коленках боялась несчастной любви.

А какая ещё может быть любовь, если ты уже замужем, а потом вдруг влюбляешься в другого? Только как раз такая: несчастная. Или же если ты влюбишься в женатого, — та же, в сущности, песня. Русские народные пословицы про «жена — не стена» вызывали только приступ недоумения. И до сих пор не могу понять, как некоторые дамы не понимают: сначала эту «стену» отодвинешь ты, а через некоторое время тебя так же благополучно отодвинет другая любительница добиваться своего любой ценой.

Ну в общем, дальше будет не про пожар.

…На дворе, как всем, должно быть, известно — Пасха. Это значит — гости, посиделки; родственные — и не очень — гулянки, иногда — заполночь, когда основной контингент уже расположился прикорнуть кто где. А ты между тем с малознакомой дамой весьма элегантного возраста оказываешься на чужой кухне за недопитой (пока) бутылкой коньяку и в клубах сигаретного дыма, выпускаемого собеседницей.

Сама я не курю, но запах сигаретного дыма мне нравится. Особенно если дверь на лоджию открыть. Пью я тоже умеренно, но в ту ночь, слушая разговоры «тёти Светы» (на самом деле она мне не тётя, а кто-то ещё, но я никогда не могла запомнить названия дальних степеней родства), мне хотелось изменить собственным принципам.

Что я и сделала. К счастью, даже в терминальной стадии опьянения я не теряю ясности мысли. Даже если не могу встать с табуретки. И на следующий день помню абсолютно всё.

Иногда лучше было бы не помнить. Как в этот раз.

Эту «тётю» (условно) Свету я видела, наверное, впервые, хотя она утверждала, что во время оно имела удовольствие качать меня на коленях, и на эти колени я однажды имела честь описаться. Но сейчас мы общаемся на равных, как две в одинаковой степени пьяные женщины. Тётя Света выпытывает у меня про мою интимную жизнь; я же, памятуя о том, что давала мужу обещание ни с кем эту тему не обсуждать, вяло отбрыкиваюсь.

Потом тётя наливает себе ещё и некоторое время задумчиво курит, глядя в ночь за моей спиной.

— Знаешь, почему у меня детей нет? — вдруг спрашивает она.

Для меня эта тема запретная, но если человек сам хочет рассказать…

— Потому что я мужа не любила, — отвечает она сама себе. — Мы с ним, конечно, пытались. Раньше, знаешь, как-то неудобно вообще без детей-то было. Казалось, что счастья нет, а вот как появится младенчик, так тут и счастье. А иначе бабе какая радость жить? Я даже беременела четыре раза, но всё не могла выносить, выкидывались дети. В последний раз совсем было страшно, я так не хотела верить, что дело довела до «скорой».

Трое суток в реанимации. Муж под окном стоял. Врачи попались золотые, могли бы инвалидом оставить, но всё, что можно, сохранили и сказали, что я ещё даже смогу родить, если очень захочу. Только с того раза я уже не хотела. А муж не принуждал. Он тогда перепугался, что я могу умереть, сказал, что ему со мной и так хорошо.

Она тушит бычок и прикуривает новую…

***

— Короче. После той операции меня лечили, наверное, года два. Я даже не работала. Была как овощ. За собой не следила, ничего не хотела. А муж надо мною трясся, пылинки сдувал… Налево не пошёл, не бросил, вот какая любовь! А потом я оклемалась маленько, его сестра меня к себе на работу устроила, тогда как раз перестройка начиналась, фирмы, офисы, всё такое. Я в этой области — без опыта вообще. Но ничего, взяли.

Коллективчик был ничего, весёлый. Точнее сказать — безбашенный. В те времена в такие места только безбашенные устраивались работать, либо наоборот — сильно серьёзные, от безысходности, а мне было всё равно. Я как-то с детства не привыкла обузой быть, всегда всё сама, сама… Обрадовалась, что тоже смогу зарабатывать.

Ну, а там, на этой фирме, оказался он. Сестра меня насчёт него сразу предупредила: мол, смотри — бабник ужасный. А её подружка меня подкалывала: закадри, мол, нашего Севушку (его Всеволод звали), а мы поржём. А я ей: во-первых, я замужем, а во-вторых, бабников кадрить неинтересно, это как гол в пустые ворота забивать с одного метра — ни чести, ни удовольствия.

Ну, поржали и забыли. Всеволод был нашим непосредственным начальником. Лет сорока с хвостиком, неженатый, угрюмый и неразговорчивый. Внешности заурядной. Я у девчонок потом спросила: а с чего они взяли, что он бабник? Бабники вообще-то совсем не такие. На этого посмотришь и можно подумать, что вообще девственник до сих пор.

Ну тут девчонки мне и начали перечислять, с кем у него и когда чего было. Они давно его знали, чуть не со школы. После их рассказов можно было подумать, что у Всеволода только с ними двумя ничего не было, а всё потому что они две только умные. Хотя, мол, он им и названивает периодически, и до дома подвозит, и если чего там купить-привезти, и так далее, и вообще — не против.

А они обе свободны были на тот момент, в отличие от меня, кстати.  Я им: дуры, хватайте, окручивайте и в ЗАГС! Нет, отвечают, он эгоист.

А я смотрю: опять не похож. Надьке пораньше с работы сбежать — он отпускает и за неё ещё и доделает, Ленке унитаз с рынка привезти — Севушка в выходные едет за унитазом. Если это эгоист, то я уж и не знаю…

Ну, неразговорчивый, ну, морда вечно хмурая, а на работе разве что не ночует. Девки говорили — мать его дома достаёт. Ну и пусть с ней. Давай ещё по одной.

Короче, полгода я там работаю, сначала трудно было — я неопытная, ошибок понаделаю, Севушка ворчит, но «наверх» не докладывает, даже подсказывает, что как исправить. А я ужасно стесняюсь, я в школе отличница была, а тут в лужу сажусь постоянно, и что самое главное — на его глазах. Тут бы мне было задуматься, почему именно эта мысль в голову лезет, что именно на его…

А потом я в свои обязанности вникла, «въехала», как говорится. И понеслась. Не только свою работу делаю, но и другим помогаю, ещё и творческие предложения вношу. И на работу иду как на праздник. Помню, тогда весна начиналась, а я иду и удивляюсь: что за без малого сорок лет, кажется, никогда так ярко весну не чувствовала…

Севушка ворчать на меня перестал, зауважал. А он, в общем, дядька был непростой, из учёных, просто его институт закрыли, вот и пошёл работать в бизнес, не привык без дела сидеть. А я серьёзных мужчин всегда уважала. Ну, то есть таких, которые своим делом занимаются упорно, при неудачах руки не опускают, себя не жалеют, не хнычут, не запивают, ну, ты меня понимаешь.

Вот, весна… А я вдруг вижу — у меня одежды нормальной нет, красивой… Мужу всегда было всё равно, он шутил, что мне «лучше совсем без одежды». Да, с сексом у нас всё нормально было. Более чем.

В общем, занялась я собой вдруг. Косметика, шмотки, каблуки… Выглядеть захотелось. Только потом поняла, что — не для мужа.

А когда поняла…

Он, кстати, догадывался. Однажды под Новый Год устроили на фирме корпоратив. Я, конечно, приготовилась бить наверняка. А я могла. Я тогда была не то чтобы звезда модельной внешности, но очень и очень. Кажется, всех мужиков контузило, включая охрану при входе. Один Севушка в мою сторону не смотрел. Слишком пристально не смотрел, я бы сказала.

Но в лифте мы вдруг вдвоём оказались, без всех. И Всеволод Георгич вдруг просто руку мне на талию положил. И меня пробрало. До, блин, самых каблуков. Я двадцать лет замужем пробыла, а такого никогда не чувствовала. Только в книжках читала и всегда думала, что это авторы придумали. Это когда в глаза человеку случайно посмотришь и тебя прошибает как током, и поэтому сразу начинаешь в другую сторону смотреть и мечтаешь, чтобы ещё раз — только страшно и сердце прыгает.

Вот когда я жалела, что наша контора на пятом этаже, а не каком-нибудь на сто восемнадцатом! Потом, когда в Нью-Йорке башни рухнули, я плакала. Думала: вот бы быть в тот момент там, с ним, и чтобы вот так — сразу, и больше никогда не мучиться…

А тогда я с пятого на первый еле доехала: коленки подгибались, хотя лифт скоростной был, собака. И знаю, что — нельзя, нельзя, муж дома, муж меня любит, а у этого репутация такая, что бежать надо, теряя тапки, а я стою, эти две секунды, ладонь на талии, так робко и так… нет, не передам, даже если бы трезвая была… только на трезвую я бы не рассказала.

Он предложил подвезти… уж не знаю, куда бы мы с ним в ту ночь уехали, и не узнаю никогда, потому что прямо из лифта я дунула прочь, еле-еле не забыла шубку из гардероба схватить, шла и улыбалась как дура. Думала — это начало. Ещё думала — надо было его поцеловать. Мне мама ещё давным-давно говорила: чтобы понять, твой это мужчина или не твой, поцелуй его и поймёшь. С мужем я не поняла, думала, что это всегда так. Я ж ни с кем кроме мужа никогда и не целовалась. Списывала на свою неопытность, да и вообще, маме не очень-то верила. Наверное, зря.

И тогда я решила: как только случай подвернётся, обязательно Севушку поцелую. Потому что иду и понимаю: плевать на всё, что о нём рассказывают. Даже если это правда. Даже если поматросит и бросит. Зато теперь я понимаю, как можно смотреть на мужчину и хотеть от него ребёнка — даже если одной растить, даже если родами умру…

Потом плакать стала: мужа жалко. Он же меня любит… а я его, выходит, нет. И не любила никогда. Секс у нас был, да, качественный, но вот чтобы как влюблённые женщины рассказывают — вершина близости души и тела — никогда. Приятно, да, не спорю, но не более того. А после этой ладони на талии понимаю, что бывает. Но не со мной.

Так и не случилось ничего. Я еле досидела до конца праздников, на работу прискакала, думала — увижу наконец, и он, наверно, соскучился… а Севушка опять сух, официален, вежлив, никаких более попыток. С другой стороны, я тогда ясно дала понять: я дама замужняя, порядочная. Не на словах, конечно… и он проявил, блин, уважение.

Я те честно признаюсь: я тогда скорее цену себе набить думала, чем честь соблюсти. Думала, увидит, какая я верная жена, — поймёт, что не со всеми бабами можно походя…

Не знаю, чего он там понял или не понял. Но больше уже в лифте со мной не оказывался. А я тоже гордая, он в офис входит, а я сразу к нему ж..ой поворачиваюсь и как будто его не вижу в упор.

А ещё — страшно было ломать. В браке скучно, да, но спокойно. Надёжно. Муж любит, на всё для меня готов, от меня ничего не требует, и я спокойна, что никуда от меня не денется. А этот — кот в мешке, и характер непростой, а уж ревновала я его зверски, хотя и виду не показывала. Только ужасно хотелось подойти, прикоснуться. Не обнять даже, а хотя бы просто руку на плечо положить — знаешь, по-дружески… не подошла. Никогда.

Я ещё полгодика там проработала и уволилась. Не смогла. Устала в офисе улыбку держать как ни в чём не бывало, а потом ночами в подушку слезами давиться. Муж, конечно, ни о чём не узнал. Видел, что мне плохо, он же любил. Но я отговаривалась чем-нибудь. Так мы и жили долго и счастливо. Со временем «устаканилось»… живём помаленьку, сестре с внуками помогаем…

***

 «Тётя Света» замолкает. Потом встаёт с табуретки и, пошатываясь, уходит искать себе спальное место. Я остаюсь сидеть на кухне, вдыхая рассеивающийся сигаретный дым и, глядя в предрассветную тьму за окном, в очередной раз с ужасом понимаю, что никто, в сущности, не застрахован…