К концу Страстной кажется, что все без толку. Ни шагу с места. Кругом родное болото. Никакой Великий пост не поможет безнадежной мне.

Ну, не ела что-то там. И это называется «постилась», да? Я и так не ем мясо, и много чего еще не ем, так что никакое это для меня не ограничение. Вот если бы ни одной конфеты за пост — это бы называлось «я постилась». Кстати, заодно и похудела бы. Вот помнишь, мама как худела Великим постом, килограмм на пять самое меньшее? А ты?

Хотела же читать молитвы вслух. Ну да, Бог и так слышит. Но это был бы дополнительный труд и прилежание! И где? Хоть раз ты вслух помолилась? Исключая момент зубрежки «Отче наш» на английском, когда в уши были воткнуты наушники, и люди в вагоне метро посматривали на бормочущую в смартфон девушку с некоторым удивлением…

А как насчет милостыни? Ой, все, молчи уже. Привыкни наконец, что ты НИКОГДА не научишься жертвовать деньги, потому что всю жизнь рвешься только заработать все и собрать в большой амбар. И тебе все мало. Вон, помнишь, как к тебе на Мариином стоянии подошел бомж и попросил денег на билет на электричку? И что ты ответила?

Примерно такой внутренний монолог включается в моем сознании каждый год. Всегда находятся какие-то новые поводы себя потоптать: на литургии Преждеосвященных Даров была один раз за весь пост, потому что их стали служить вечером, а весь день без еды я со своей привычкой к дробному питанию не выдерживаю ну никак. Исповедоваться ходила не в свой приход, потому что там все спокойны и никто тобой не интересуется, ну захожанка и захожанка. На соборовании пожертвовала сто рублей, что эквивалентно дырке от бублика.

В этот раз я грызу себя, что на службе 12 Евангелий мыслями расползалась куда угодно, одиннадцатое чтение (про снятие с Креста и погребение) в буквальном смысле проморгала, созерцая собственную свечу в дыме кадила, да и убежала, не дождавшись конца службы, потому что надо было няню отпустить в 21.00.

Из меня никогда, никогда не выйдет христианки, думаю я, догоняя поезд метро и пытаясь ответить на звонок, пока поезд не уехал в туннель и связь не прервалась. Никакой духовной жизни, рвения и возрастания. Кругом все то же болото. Беготня за заработком, клиенты, детские поликлиники, еда на ходу, никакой молитвы. Который год, который год. И дочка ничего не понимает, и тоже не сможет вырасти христианкой. Конечно, я зря таскаю ее по метро на эти службы, она только всем мешает, ну и вообще — Страстная неделя не для детей. Наверняка она вообще не понимает, кто такой Христос и какие сейчас дни.

А днем дочь вдруг спрашивает, когда мы отправляемся покупать ей ботинки (идем в магазины на Страстной! о презренный материальный мир, лучше бы я хоть кулич к празднику испекла!):

— Мама, сегодня день, когда Христос умер? Он будет живой завтра?

— Послезавтра, — отвечаю я рассеянно, — завтра он будет во гробе.

Ребенок вздыхает, показывает пальцем на какие-то кусты.

— Я помню, на иконе Он очень плакал, иголка колола его до крови. Иголка из кустов.

— Ты помнишь икону? — я даже останавливаюсь.

Я подносила ее к иконе Страстей, конечно, приложиться. И что-то там объясняла, даже не помню, что и каким словами, потому что не верю, что дети дошкольного возраста понимают евангельские события.

— Да, — взмахивает руками моя девочка, — злые люди надели на него иголки, и Ему сделали очень больно, у Него кровь была на лбу. Он плакал? У Него была истерика?

— Нет, котенок, — отвечаю я, — истерика – это у тех, кто не понимает, что происходит и почему сейчас плохо. А Христос все понимал. Не было истерики, просто Он очень страдал.

— Сегодня будет икона, где Христос умер? — спрашивает очень серьезно дочь.

Берет меня за руку.

— Если сегодня пятница, то завтра суббота. Суббота — это такой день, когда мы отдыхаем. И Христос будет отдыхать. А потом мы поцелуем икону, где Он живой?

Я смотрю на нее и хочу начать ругать себя за то, что считала своего ребенка неспособным понять великие события, случившиеся в древнем Иерусалиме почти две тысячи лет назад. За то, что не способствую ее катехизации и даже не отдаю в подготовительную группу воскресной школы.

Но она перебивает эти мысли простым:

— После субботы будет воскресенье? Воскресенье — это маленькая Пасха, ты говорила, да? А это будет большое Воскресенье, потому что Христос стал живой и очень большой?

— Очень большой, — у меня вдруг пропадает голос, — на всех нас.

А вечером мы укладываемся спать, гасим свет, и дочь просит в темноте:

— Ты споешь про ослика?

И я пою ей (хотя всегда накладывала запреты и ограничения на песни и слушание музыки в пост, это же о-го-го как смирять должно, прямой путь к святости!):

Но наш-то, наш-то — не плачь, сынок —
Но наш-то на ослике цок да цок

Навстречу смерти своей.

На встречу со страшною смертью своей,
На встречу со смертью твоей и моей!
Не плачь, она от Него не уйдет,
Никуда не спрятаться ей!

Фото: Дмитрий Рыжков, Flickr